Не проси у меня ты прощения,
                                             Соверши надо мной извращение.
                                                            "Агата Кристи"

        "...В  задумчивости он вышел из лаборатории. Он все еще  продолжал
     вертеть  в  пальцах  скальпель, а халат его был закапан  человеческой
     кровью.  Он  дошел  до  кромки  прибоя и,  машинально  забравшись  на
     небольшой обломок скалы, посмотрел вдаль.
        Из-за горизонта медленно поднималось огромное красное солнце.  Оно
     улыбалось  доктору  Менге. Улыбалось, и ласково  гладило  его  своими
     лучами. Странные чувства проникли вдруг в его суровую душу. Странный,
     тихий  восторг,  смешанный  с  удовлетворением.  Если  бы  кто-нибудь
     спросил  его  сейчас, что бы он делал, если бы появилась  возможность
     начать  жизнь заново, с самого начала, - он ответил бы, пожалуй,  что
     поступил  бы  также,  и прошел бы весь предназначенный  ему  путь.  А
     почему  бы он ответил так? Кто его знает. Может быть, в этом виновато
     Солнце,  -  огромное,  величавое,  оно  торжественно  вставало  из-за
     горизонта.
        И  душа доктора Менге совершенно расплавилась в этих теплых лучах.
     Что-то  светлое, чистое и вдохновенное поднималось у него  внутри,  и
     слезы  восторга брызнули из его глаз... - "Ублюдки! Какие же  вы  все
     ублюдки!" - радостно закричал он навстречу ветру и солнцу. "У-у-ублю-
     у-удки-и-и!"  -  Это  было  его солнце.  -  "У-у-ублю-у-удки-и-и!"  -
     отозвалось вдали эхо и море. - Это было его Солнце! - "У-у-блю-у-удки-
     и-и!!!" - Он  засмеялся  счастливым детским смехом.  -  Это  было  его
     солнце! Это было солнце доктора Менге! Красное солнце Империи Зла..."
                                                                          
   Эдик вытер со лба пот и встал со стула. Неторопливо прошелся по комнате
из  угла  в  угол.  Потом снова сел перед монитором  и  большими  крупными
буквами напечатал: КОНЕЦ. Наконец-то он дописал этот чертов роман! И  ушло
на это целых три месяца.
   Несколько  раз  он  перечитывал  концовку  -  и  по  его  душе   сладко
разливалось  чувство удовлетворения от хорошо сделанной  работы.  Чувство,
хорошо знакомое дровосекам, веб-дизайнерам и факерам по вызову.
   "Теперь нужно как следует расслабиться," - думал Эдик. Наступало  самое
приятное  время - когда гора свалилась с плеч, работа сделана, и  осталось
только  смаковать уже готовое и подправлять мелкие детали. Это необходимо,
-  потому  что  в  тексте наверняка есть множество мелких,  едва  заметных
дефектов,  - и одновременно приятно, потому что он еще не надоел,  он  еще
притягивает и доставляет наслаждение, как новая жена в медовый месяц.
   Эдик  закурил  и  задумчиво выдул струйку сигаретного  дыма  в  портрет
фюрера, который висел у него над монитором. Сизая струя ударилась фюреру в
подбородок и медленно расползлась по физиономии, - отчего в ней  появилось
что-то  заоблачное  и  возвышенное. Второму дымному облачку  Эдик  захотел
придать форму свастики, - но сизые кольца сплетались не так, как нужно,  и
получился почему-то андреевский крест.
   Ведь самое приятное во всем этом процессе, - продолжал рассуждать Эдик,
-  не  нужно ничего делать, не нужно ни к чему себя принуждать,  наоборот,
нужно  расслабляться, нужно заниматься чем-то посторонним. К  примеру,  ты
смотришь  телевизор, или играешь в компьютерную игрушку, или развлекаешься
с  женщиной  - и вдруг, неведомо откуда, приходит мысль, что вот  эту  вот
фразу,   эту  деталь  нужно  слегка  изменить.  Именно  это  удовольствие,
удовольствие последнего штриха, и заставляет людей писать книги,  рисовать
картины,  снимать  кино.  Это секс, где удовольствие  приходит  уже  после
оргазма.
   Эдик  подумал,  что  хорошо бы записать эту мысль, и потом  куда-нибудь
вставить,  -  но  было лень. Вместо этого он снова стал  прохаживаться  по
комнате, - так, бесцельно и бездумно, уставившись в пол и настраивая мозги
на отдых. Поднимая глаза, в зеркале напротив он видел эсэсовского офицера,
в  черной  форме, с застывшей полуулыбкой на тонких бледных губах.  "Ну  и
дурацкая же морда у меня сейчас," - меланхолично подумал Эдик.
   Он  остановился  перед  зеркалом  и  некоторое  время  любовался  своим
правильным  арийским  черепом. И вообще, он сам  себе  очень  нравился,  -
черная эсэсовская форма была ему явно к лицу.
   "Кстати,   реквизит  нужно  вернуть,"  -  вспомнил  Эдик,  и   принялся
расстегивать китель. Но когда пальцы добрались до третьей пуговицы сверху,
его  взгляд случайно упал на небольшой обрывок бумаги, который торчал  из-
под телефона. - "Нет, пожалуй реквизит еще пригодится," - он поднял трубку
и  набрал  номер.  Впрочем,  пока это был еще не  тот  номер,  который  он
обнаружил на клочке бумаги.
   -  Привет...  Почти  закончил... Как бы тебе объяснить...  Ну,  короче,
интерьер   нужен  соответствующий...  Нет...  Помнишь,   эти   съемки   на
скотобойне?... Да... У тебя осталась еще кассета? А то я свои  раздарил...
Заодно и перепишу... Хорошо... И еще вот эти фото, из морга... Да,  та  же
история...   Я  понимаю.  На  пару  дней...  Желательно  прямо  сегодня...
Хорошо... Ну пока...
                                                                          
   -  Так...  -  Эдик пристально осмотрел свой "кабинет", кабинет  доктора
Менге, в образ которого он вживался эти три месяца.
   Занавешенные  белым  стены, металлический столик в  углу,  ослепительно
яркий,  как  в  операционной, свет холодных флуоресцентных  ламп,  которые
пересекают  потолок  густыми шпалерами. Огромное  зеркало  во  всю  стену.
Доисторическая железная кровать, с очень удобными металлическими кольцами,
к  которым  можно, например приковать кого-нибудь наручниками.  Наручники,
плетки,  эротические щипчики для мягких частей тела и  другие  сексуальные
принадлежности лежали на металлическом  столике, - рядом с разложенными на
подносе   медицинскими  инструментами,  довольно  устрашающего   вида,   -
скальпелями,  хирургическими  и стоматологическими  щипцами,  ножницами  с
загнутыми кончиками, чтобы отворачивать кожу и мясо, маленькой пилкой  для
костей.
   Ну и конечно портрет фюрера на стене. И три черно-бело-красных флага со
свастикой на остальных стенах.
   Эдик  опустил  тяжелые тройные гардины и щелкнул выключателем.  Верхний
свет погас и во мраке зажглись четыре ночных светильника, закрепленные  по
углам   комнаты.   Его   любимый   пурпурно-фиолетовый   цвет.   Некоторые
предпочитают   розовый,  или  карминно  красный,   но   Эдик   предпочитал
фиолетовый.   Было  в  этом  что-то  загробное  и  отталкивающее.   Четыре
фиолетовых столбика, ударяющие в потолок и заливающие оттуда тела  и  лица
мертвенно-бледной  синевой.  Чтобы  страшно  было  посмотреть  на  себя  в
зеркало.
                                                                          
                                   * * *
                                                                          
   Эдику  было только двадцать пять лет, но его уже все знали. Это  только
для  поп-звезды  и  для топ-модели двадцать пять -  уже  старость,  а  для
писателя   это  -  самое  начало.  Известность  Эдику  принесли  несколько
скандальных  "перформансов" и десяток откровенно  параноидальных  текстов.
Самый  известный его перформанс - знаменитый "Полет Люфтваффе",  когда  на
воздушном  шаре,  украшенном свастикой, он пролетел  над  центром  Москвы,
совершая  при  этом  противоестественный половой акт с молодым  человеком,
одетым  в  эсэсовскую  форму. Корзина у шара была  чисто  символическая  -
просто  сетчатый  мешок без дна, через который все было отлично  видно.  В
районе  Красной  Площади  шар  подбили, - не выдержала  душа  у  какого-то
старого  полковника, и он пустил в ход именной "ТТ". Милиция, которая  тут
же,  рядом  с  Мавзолеем,  загребла Эдика вместе  с  партнером,  скоро  их
отпустила, даже дела не завела. Может быть, там решили, что его все  равно
придется   отпустить  из-за  невменяемости,  а  может,  ему  помог   явный
патриотизм  этой  акции - ведь трахая эсэсовца, сам он был  одет  в  форму
советского летчика.
   Впрочем,  все  эти  творческие  успехи  денег  Эдику  не  принесли.   И
солидности  тоже.  Наверное  потому,  решил  Эдик,  что  перформансы  были
недостаточно  скандальные, а тексты - недостаточно сумасшедшие.  Думал  он
сначала  посидеть  в  тюрьме, чтобы тоже приняли  в  Пен-клуб,  как  Алину
Витухновскую, но потом решил все-таки написать роман. И теперь вся надежда
была  на этот роман, эротический триллер про доктора Менге, - концентрация
скандальности и паранойи тянула в нем как раз на бестселлер.
   Три  месяца  пролетели как одна ночь. Роман он уже написал, можно  было
расслабиться.  Однако, сызмала привыкнув совмещать  приятное  с  полезным,
Эдик  и  теперь  хотел извлечь из своего развлечения максимум  дивидендов:
только  что он позвонил Наталье М., известной богемной стерве,  с  которой
неделю  назад  у  него  был  весьма интригующий разговор.  И  сегодня  они
договорились снова встретиться в одном злачном местечке. После этого  Эдик
был намерен затащить ее  домой, прямо в этот "кабинет", стены которого для
большей наглядности он сейчас украшал фотографиями, сделанными когда-то  в
морге.
   Наталья  была  немного  постарше Эдика, и ее авторитет  в  определенных
кругах выглядел более устоявшимся. Как и во всякой богемной стерве, в  ней
ценили  не какой-то особый талант, - хотя при случае она могла быть  всем,
чем  угодно,  -  и  моделью, и певицей, и писателем,  и  кутюрье,  и  даже
режиссером,  - ценили в ней скорее общую сумму всего этого, или, выражаясь
языком старомодным, "неповторимый аромат творческой личности". А кроме того,
у нее действительно было очень качественное, хорошее тело - что у богемных
стерв встречается не так уж часто.
   Не  то,  чтобы  у  Эдика  было к ней какое-то неудержимое  влечение,  -
скорее,  она интересовала его с точки зрения собственного имиджа. С  точки
зрения собственного имиджа ему было полезно слыть человеком, который с ней
спал.  А  кроме  того,  он  хотел произвести на  нее  вполне  определенное
впечатление. "Напугать бы ее как следует," - мечтал Эдик. - "И так,  чтобы
она  мне  это обязательно припомнила, где-нибудь на публике." Прослыть  со
слов такой женщины "гнусным, грубым извращенцем", "фашистским маньяком", -
это  что-то да значило. Особенно в перспективе грядущей рекламной компании
нового  романа,  деньги на которую Эдик собирался добыть, чего бы это  ему
ни стоило, - хотя бы ценой собственной задницы.
   Впрочем,  имидж  фашистского  маньяка он и так  культивировал  довольно
успешно.  Только  пока  этот имидж не выходил за  пределы  узкой  богемной
тусовки.  "Повезло же этому гаду Африке," - завидовал Эдик,  -  "один  раз
попал  в  кино,  и  теперь - великий человек". "Но ничего,"  -  думал  он,
разглядывая  фотографию  свастики, сделанной  им  когда-то  из  отрезанных
членов, - "когда меня назначат доктором Геббельсом, я им всем еще покажу!"
   Мрачную  обстановку  "кабинета" он собирался дополнить  соответствующей
музыкой.  Он подобрал цепочку музыкальных фрагментов, которые должны  были
создавать все более и более гнетущее ощущение. Начинаться она могла с чего-
то  совсем попсового и простенького, - так, для затравки. Для этого вполне
годился  новый ноктюрн диджея Грува, "Нас всех скоро не будет", за  основу
которого автором был взят траурный марш Шопена.
   "А правда, что вы спали с Эдиком Л.? - Нет, не спрашивайте меня об этом
подлом,  гнусном, грубом фашистском ублюдке! Об этом маньяке. Он  обошелся
со  мной,  как  с  последней шлюхой!" - что-нибудь такое она  должна  была
заявить в  очередном  интервью.  "Да я  и  есть,  в  сущности,  фашистский
маньяк,"  -  думал  он  теперь, развешивая по стенам кабинета  фотоколлажи
одного   из  предыдущих  перформансов.  Перформанс  назывался   просто   и
непритязательно - "Дружба народов".
   
   Вначале  они  хотели  просто изнасиловать несколько трупов,  запечатлев
этот  процесс  на пленку, но потом Марату Гельману, главному  организатору
акции,  пришла в голову идея получше. "Изнасиловать труп - это ведь штука,
в  сущности,  тривиальная,"  - сказал он в дружеском  кругу,  -  "вряд  ли
сегодня  этим художественным актом можно внести серьезный вклад в  мировую
культуру.  А  вот  если  мы их, к примеру, распилим  и  что-нибудь  этакое
соорудим - это действительно будет выглядеть художественно. Особенно  если
покрасить  сверху."  "И  потом," - добавил примкнувший  к  акции  Владимир
Сорокин, - "нельзя же просто так отмахиваться от традиций соцреализма."
   Последний  аргумент убедил всех. Спор был только о  том,  какую  именно
фигуру  сложить  из  распиленных трупов. Сам Марат  вначале  настаивал  на
звезде  Давида.   Но  после   короткого  обсуждения   большинство  решило,
что  кое-кто  может  истолковать  этот  символизм  не  совсем  правильным,
и  даже  прямо  противоположным  образом.  Предложение  Эдика  -  выложить
свастику  -  показалось  всем  слишком тривиальным.  Назревавший  конфликт
предотвратил  более мудрый Владимир Сорокин: "Не хватало  нам  тут  еще  о
политике спорить. Искусство - оно поверх границ, господа молодые люди!"  И
тогда  победило компромиссное решение: соорудить разные символы из  разных
частей тела.
   Из отрезанных рук Владимир Сорокин, не мудрствуя лукаво, сконструировал
серп   и   молот.  Художники  Комар  и  Меламид,  соорудив   пирамиду   из
скальпированных   голов,  увенчанную  трехтомным  "Капиталом"   Маркса   и
Энгельса,  выложили  вокруг  нее  из  отрезанных  языков  начальный   стих
Евангелия от Иоанна: "В начале было Слово..." Из отрезанных женских грудей
одна известная поэтесса соорудила коптский крест, он же символ Венеры, - и
так  далее.  Эдику,  разумеется, досталась свастика из отрезанных  членов.
Орган, доставшийся Марату, мы здесь упоминать не будем.
   Еще  один  неприличный  орган  достался  питерской  фотохудожнице  Анне
Альчук. Крупный философ Михаил Рыклин в своей книге "Искусство как маразм"
писал   потом   об  этом  наиболее  интимном  элементе  всей   композиции:
"деприватизация   достигалась   здесь   любопытнейшим   способом:    через
максимально  комфортабельное расположение этих приватных, уютных  мест;  в
результате,  восседая  на  этом своего рода кресле,  и  имея  прямо  перед
глазами пирамиду из отрезанных голов, ты как бы постоянно чувствовал  себя
богом." Это свое постмодернистское восседание Рыклин считал потом одним из
крупнейших культурных событий сезона.
   Художник   Африка,  воспользовавшись  сгустками  крови   и   содержимым
выпотрошенных  желудков, расписал под Хохлому случайно найденную  сиамскую
задницу,  отобрав  ее у Марата. Прицепив ее к зеркалу как  раз  на  высоте
человеческого  лица, он философски заметил, что "Подлинное  немыслимо  без
эффекта зеркала. Самый надежный способ обыграть другого - не навязать  ему
самого  себя, а предложить ему его же, но в обличье, которое  мешает  себя
опознать."
   Сами  желудки, и прочие внутренности, взял себе Олег Кулик. Он  натянул
их  все  на  себя,  подобно  ацтекскому жрецу.  Украшенный  гирляндами  из
нанизанных на веревку отрезанных яиц, он стоял потом в позе бога Венету  и
гордо  взирал на происходящее. Эта самоинсталляция в рамках общего проекта
получила  название  "Последний из могикан - гражданин  Америки",  -  таким
образом, символика переваренных в "плавильном котле" американских индейцев
тоже нашла свое место.
   Жаль  только,  не  было на этом хэппенинге мэтра Ильи  Кабакова,  -  он
присутствовал на нем своим значимым отсутствием, как метко подметил  потом
Михаил Рыклин.
   Перформанс  из  концептуальных соображений не снимался на  видео,  этот
символ  умерщвляющей  разум  и  чувства  массовой  культуры.  Ограничились
фотопленкой,   притом   черно-белой,  чтобы   не   потакать   примитивному
натурализму буржуазного обывателя, который о подлинном искусстве не  имеет
никакого представления.
                                     
                                   * * *
   На  экране  происходило  что-то отвратительное и непонятное.  Несколько
абсолютно  голых  людей  разного  пола  копошились  в  груде  вывороченных
окровавленных  внутренностей.  Впрочем, можно  было  догадаться,  что  они
занимаются  какой-то  извращенной пародией на  групповой  секс.  То  есть,
групповой  секс  там тоже, конечно, был, но главный упор  режиссер  сделал
явно  на зоофилию, точнее на некрофилию, потому что бычьи туши, которые  с
упоением насиловали молодые люди, признаков жизни уже не подавали.
   Впрочем,  режиссер немного переусердствовал, - траурные  звуки  романса
Глинки,   "Я  помню  чудное  мгновенье...",  вместо  того,  чтобы  довести
представление  до  абсурда,  как, видимо, задумывал  это  автор,  странным
образом гармонировали с происходящим.  Особенно, когда временами откуда-то
издали доносилась музыка Шнитке.
   На корешке видеокассеты, если приглядеться, можно было прочесть:
                          "Пионеры на скотобойне"
                    групповой концептуальный перформанс
                               Москва, 1989
   - Это  один из ранних перформансов.  Это мы еще в 89 году делали. Видна
тут еще некоторая творческая незрелость... - Эдик неопределенно помахал  в
воздухе  сигаретой. - Да... ну и налет романтизма, тоже... - сама  знаешь,
время   тогда   такое   было.  Сейчас  бы  я  вместо   Шнитке   что-нибудь
психоделическое поставил.
   - А я бы еще пленку черно-белую взяла, - задумчиво проговорила Наталья,
-  под  старинную  кинохронику, с такими черточками. Тут красного  слишком
много...
   - Конечно,   согласен,  -  поспешно  согласился  Эдик,  -  немножко  на
безвкусицу  тянет. Смакование брутальности, так сказать...  И  мы  тут  на
самом  деле  перережиссировали слишком. Я бы  сказал,  наивная  погоня  за
кинематографичностью.
   - Вот,  обрати  внимание,  -  он  промотал  пленку  в  поисках  нужного
фрагмента.
   Окровавленная  девушка  в  красном  пионерском  галстуке   исступленно-
судорожным  движением втыкает в себя отрезанный бычий член -  и  сразу  же
смена  кадра - такой же резкий удар - но на этот раз его наносит  в  бычью
задницу  крепкий молодой человек  - и опять смена кадров - тот же  молодой
человек,  то  же  резкое телодвижение, - но на этот раз  он  вгоняет  свой
инструмент в задницу девушке. И все это за какие-нибудь полторы секунды.
   - Тогда  мне  это  казалось находкой. А  сейчас  бы  я  побольше  хаоса
добавил, без этих глупых эйзенштейновских трюков.
   - Нет, отчего же,  - снисходительно заметила Наталья, - есть тут что-то
от Роб-Грийе.
   Когда  фильм закончился, Эдик продолжил прерванный незадолго  до  этого
разговор.
   - И все-таки вы, женщины, ничего не понимаете в насилии, - сказал он, в
задумчивости стряхивая сигаретный пепел Наталье на платье. - Вам  кажется,
что  насилие - это средство излить ваши мелкие стервозные эмоции. И  когда
какой-нибудь  человечек-сверчок начинает  петь  о  насилии,  -  право  же,
становится  смешно.  Ему от жизни-то надо, чтобы  х.. кто-нибудь  поглубже
засадил, - а тоже туда!
   Наталья усмехнулась, но ничего не ответила.
   - Вот  согласись,  -   продолжал  Эдик,   все  более  воодушевляясь,  -
индивидуальное насилие перед лицом насилия Системы выглядит просто смешно.
Ремесленничество какое-то. Кустарная работа. Возьми вот, к примеру,  Алину
Витухновскую,  -  тоже мне, открытие: скальпы к чужой  заднице  прибивать!
Девочка  с  талантом,  а  Истинного Пути не  видит.  Когда  меня  назначат
доктором Геббельсом, я подарю ей концлагерь.
   Наталье  давно  уже  хотелось возразить,  но  она  сдерживалась,  -  ее
забавляла   возбужденная  экспрессия  Эдика,  эта  поистине   гамлетовская
способность к бесконечным монологам. Эдик, когда у него включался  речевой
центр,  совершенно  забывал о том, что другие люди  тоже  умеют  и  желают
говорить.
   Наконец,  стряхнув с юбки насыпанный Эдиком пепел, и отметив  про  себя
фрейдистские коннотации этой его рассеянной небрежности, она сказала:
   - А  по-моему, ты сам ничего не понимаешь.  Ты смотришь  на  эти  штуки
извне,  как мужчина. Нужно ведь почувствовать насилие и с другой  стороны:
ощутить  его  на  себе... Ты никогда не пробовал? - на ее  лице  появилась
легкая ободряющая улыбка. - Открою тебе один женский секрет: когда женщина
мечтает  о  насилии, это не агрессия, а сексуальный призыв. На самом  деле
она просто ищет кого-нибудь, кто проделает все это с нею самой...
   Как  и все творческие натуры, Эдик зажигался мгновенно. Что-то такое  в
этой  фразе, или в интонации голоса, или в улыбке, с которой все это  было
сказано,  крепко  ударило его по мозгам. Все как-то  вдруг  поплыло  перед
глазами.  Эдик был странным человеком: в женщинах его возбуждал интеллект.
Когда  девушка вдруг произносила что-нибудь умное и бойкое,  ему  хотелось
броситься на нее и изнасиловать тысячу раз.
   С  полностью  затуманенной головой, он набросился на Наталью  и  впился
губами  в  ее  шею.  Отрывая  его от себя, она  рассмеялась  и  произнесла
довольно снисходительно:
   - Вообще-то от тебя я такой реакции не ожидала.
   - Какой "такой"? - Эдик снова прилип губами к ее шее.
   - Ну, такой бурной...
   - Понимаю, что ты думаешь, - обиделся Эдик. - Я, наверно, произвожу вид
эстетствующего   гомика,   который   с   женщинами   возится   только   по
обязанности... А на самом деле я чистый гетеросексуал. Да, да, не  смейся!
Просто  некоторые  мужчины... понимаешь?.. в  них  есть  что-то  неуловимо
женское...
   Эдик  обнял ее за плечи и, приблизив вплотную свое лицо, спросил  очень
серьезно:
   - А зачем ты согласилась сюда прийти?  Из любопытства?  Или чтобы  надо
мной постебаться?
   - Да нет, просто мне нравится твоя циничная мордочка...
   Наталья  сняла  с  себя его руки, а потом поцеловала в  лоб  и  ласково
взъерошила Эдику волосы.
   - Ну что ж, мальчик, доверься мне...  Я знаю, что тебе нужно... Ты ведь
хочешь узнать кое-что новое о насилии...
   Она  легонько толкнула его на кровать, а сама, сбросив легкую курточку,
и оставшись по пояс почти голой, если не считать широкого черного лифчика,
подошла к металлическому столику с инструментами. Взвешивая в руке плетку,
она проговорила медленно и томно, и в ее голосе слышалось желание:
   - Надеюсь, никто не обидится, если я немножко отшлепаю вредного мальчика
по попке?
   - У тебя, я смотрю, это уже накатанный сценарий, -  забеспокоился Эдик.
О ее сексуальных пристрастиях он был хорошо информирован. - А ты не хочешь
немножко разнообразить сюжет?
   Наталья вопросительно на него посмотрела.
   - У  тебя  эта роль уже в привычку вошла, - продолжал Эдик.  -  Ну,  ты
такая  надсмотрщица в концлагере, такая сексуальная стерва,  которая  надо
всеми издевается.
   - А теперь представь себе новый ход сценария, -  Эдик встал с кровати и
заходил  по  комнате.  - Ты - надсмотрщица, но на самом  деле  ты  -  тоже
заключенная - и над тобой время от времени издевается  эсэсовский  офицер.
Он  специально  тебя  такую держит, чтобы издеваться  приятнее  было.  Ну,
потому  что  тебе  это очень не нравится, ты гордая, стервозная,  -  а  он
обходится с тобой, как с последней шлюхой.
   - Ты  думаешь,  мне  это  доставит удовольствие? - иронически  спросила
Наталья,  ласково поглаживая плетку пальчиками. Кажется, она  все  еще  не
отказалась от своих садистских намерений.
   - Ну  конечно!  -  очень убеждающим голосом проговорил Эдик.  -  Ты  же
только   что  очень  правильную  вещь  сказала:  женщина  может   получить
удовольствие  только от страдательной роли. Она так устроена.  Ей  хочется
насилия, принуждения.
   - Погоди,  -  экспрессивным жестом руки он остановил Наталью,  которая,
видимо,  что-то  хотела возразить, - выслушай меня  сначала.  Что  я  хочу
сказать:  все эти гордые женские позы изобретены для удовольствия мужчины.
Вообще,  что  такое сильная женщина? Сила нужна женщине только  для  того,
чтобы  на  этом  фоне еще ярче высвечивалась ее женская  слабость.  Просто
женские слабости у сильной женщины смотрятся еще более соблазнительно.
   Наталья,  введенная в замешательство этим неожиданным поворотом  мысли,
на некоторое время выключилась из разговора.
   Воспользовавшись этим, Эдик притянул ее за руки к кровати.
   - И ты это понимаешь лучше, чем кто-либо другой.  А я тебе сейчас еще и
подробно все объясню.
   Застав  ее врасплох, он резким движением застегнул на ее руках по  паре
наручников. Свободные кольца наручников он пристегнул к петлям кровати,  и
девушка вдруг оказалась прикована к этой кровати, в довольно нелепой позе,
-  она  сидела  на  ней лицом к решетчатой кроватной спинке,  опираясь  на
колени.
   - Что  ты  собираешься  делать? - удивленно  спросила  Наталья.  Такого
оборота событий она явно не ожидала.
   - Еще  не  знаю.  Видишь ли, я тут всего лишь в роли  медиума.  Я  хочу
разбудить  твои инстинкты, а дальше видно будет... Может быть,  я  разберу
тебя на составные части, - он шутливо  бросил многозначительный взгляд  на
поднос с хирургическими инструментами.
   - Но не бойся, скучно не будет.
   Он достал пару одноразовых шприцев и коробку с какими-то медикаментами.
Набрав  в один из шприцев какую-то жидкость, Эдик, предварительно выпустив
тоненькую струйку к потолку, воткнул иголку себе в вену.
   Наталья  наблюдала  за  его  действиями с  настороженным  любопытством.
Кажется, она еще не решила, как следует вести себя в этой новой ситуации.
   Закончив с собой, он наполнил второй шприц и подошел к Наталье.
   - Э-э-э! Так мы не договаривались! - запротестовала девушка.
   - Что,  тебе страшно? -  дружелюбно спросил Эдик. - Как я тебя понимаю!
Ты  сейчас  такая  беззащитная,  а я вколю  тебе  эту  гадость.  Но  самое
страшное, конечно, не это, а то, что я и себе тоже вколол, - и кто  знает,
чего мне после этого захочется...
   В глазах у него зажегся недобрый огонек.
   - Перестань,  идиот!  -  Наталья попыталась отстранить  руку  от  иглы,
насколько это позволяли наручники.
   - Не дергайся, а то иголка сломается.
   - И вообще, по-моему ты слишком много говоришь, -  покончив с уколом, и
выслушав  несколько  последовавших  затем  возмущенных  возгласов  девушки
(которые я здесь приводить не буду, потому что они состояли почти  целиком
только  из  нецензурных  слов), Эдик отрезал ножницами  небольшой  кусочек
пластыря и быстрым движением руки заклеил ей рот.
   - Я бы не стал этого делать, -  сказал он, как бы извиняясь, - если  бы
ты  была хорошей девочкой и вела себя правильно. А так я боюсь, что ты мне
все  вдохновение испортишь.  Когда эсэсовский офицер произносит  речь,  он
хочет, чтобы его не перебивали.
   Слегка  пошатываясь, он вышел из комнаты, и вернулся через пару  минут,
облаченный в эсэсовскую форму.
   - Знаете, фрау, в чем ваша беда? - он взял со столика огромные ножницы,
и,   сощурив   глаз,  несколько  секунд  наблюдал  за   игрой   света   на
отполированных лезвиях.
   - Вы не понимаете одной простой вещи.
   Покручивая ножницы вокруг указательного пальца, продетого в кольцо,  он
подошел к Наталье.
   - Зачем все это?  Зачем существует такое заведение, как наш концлагерь?
Неужели затем, чтобы удовлетворять примитивные садистские комплексы  таких
особ, как вы?
   Он  медленно  поднес острие ножниц к ее груди, прямо  посередине  между
двумя обтянутыми черной материей выпуклостями. Наталья затихла и старалась
не шевелиться, чтобы он как-нибудь случайно ее не порезал.
   - А? Молчите? Ну тогда я скажу.
   Оттянув  лезвием веревочку, соединявшую черные полушария  бюстгальтера,
он  щелкнул ножницами. Веревочка хрустнула, черные полушария упали вниз  и
обнажилась пышная Натальина грудь. С легкой садистской ухмылкой  на  лице,
Эдик прикоснулся холодными лезвиями к ее огромным розовым соскам.
   - Это  заведение,  фрау,  мы создали для того, что бы возвеличить  Идею
Рейха.  Да-да! Чтобы увидеть Идею Рейха во всем Ее величии, нам нужны  вот
эти маленькие человечки, которых Она раздавила.
   Произнося  все  это,  Эдик продолжал орудовать ножницами.  Он  заставил
Наталью  стать  на  четвереньки, и теперь состригал с  ее  тела  некоторые
лишние, по его мнению, лоскутки одежды, - так, чтобы в дальнейшем не нужно
было ничего снимать, и все стратегические точки были доступными.
   - Великая Идея Рейха!  Люди делятся на тех, кто может вместить эту Идею
в  свое  сердце,  и  тех кто, извините, может вместить Ее  только  в  свою
задницу. Вы понимаете меня, фрау? Да, да! Раса господ и раса рабов  -  так
говорил Заратустра.
   - Мы,  офицеры СС, - это раса господ, и наша  миссия на этой планете  -
донести Великую Идею Рейха до всего остального человечества.
   Сделав  ножницами  завершающий штрих, Эдик отбросил  их  в  сторону,  а
потом,  забравшись  на  кровать  и  прислонившись  сзади  к  стоявшему  на
четвереньках Натальиному телу, дал волю своим рукам.
   - Донести Ее до всех...  Для тех, кто не способен вместить Ее в  сердце
через  голову, мы должны преподать им Ее через задницу. Всадить  им  Ее  в
задницу,  чтобы  достало до самого сердца. Это, так сказать,  единственная
педагогика, которую понимают низшие расы...
   Эдик  дотянулся  до музыкального центра и заменил абстрактный  эмбиент,
который  до  этого  наполнял пространство комнаты,  на  немецкую  барочную
классику,  легкую мажорную сонату для клавесина и блокфлейты,  -  кажется,
это было что-то из Телемана.
   - Теперь вы понимаете, фрау, зачем я вас сюда привел? Что ж, приступим?
   Довольно грубо, он овладел ею сзади.
   - Вам  плохо,  вы хотите вырваться?  Ничего, это скоро  пройдет.  Люди,
которые  попадают в наш концлагерь, сначала, как и вы, бунтуют,  думают  о
побеге, - но потом до них все доходит. Наступает один прекрасный вечер,  и
они  вдруг понимают, где оказались. Огромный, бесконечно огромный  фаллос,
который  начинается  здесь,  на земле, и упирается  в  Небеса,  в  задницу
самого... - Эдик посмотрел наверх и перекрестился.
   - Они чувствуют свое ничтожество перед лицом этой Могучей Идеи. И тогда
ими вдруг овладевает желание. Желание вместить этот фаллос в себя...
   - Думаете,  если  мы сейчас снимем охрану, кто-нибудь убежит?  Может  и
сбежит парочка идиотов, из новеньких, но остальные останутся. Останутся...
Мы  будем уходить, а они будут ползать перед нами на коленях и подставлять
нам  свои  задницы. Потому что они жаждут вместить в себя эту Идею  -  она
слишком  велика для их куриного рассудка - и они хотят, чтобы это  сделали
мы,  что бы мы трахнули их, - мы, часть этой Идеи. Они хотят почувствовать
у себя внутри хотя бы наш х.. .
   Эдик  вдруг остановился, - "Кажется, в романе этот монолог звучал  чуть
похуже", - компьютер включать было некогда, да и неприлично перед дамой, -
поэтому,  не  одевая  штанов,  он подбежал к  столу  и  торопливо  записал
несколько фраз на клочке бумаги.
   - Так вот, мадам, -  на чем мы там остановились? - он снова приник к ее
телу  и  с  нетерпением продолжил процесс воспитания.  -  Через  несколько
минут,  фрау,  это произойдет и с вами. Вы поймете, что  вас  имею  не  я,
Эдвард фон Зитроннен, слабый и ничтожный слуга Идеи. Вас имеет Идея Рейха.
Подумайте,  фрау:  сама Идея Рейха снизошла до того, чтобы  войти  в  вашу
задницу. Почему я не вижу слез восторга на ваших глазах?
   Оторвавшись  от  ее тела, он взял со столика плетку  и  несколько  раз,
довольно больно, ударил Наталью по голой заднице.
   - Что,  больно?  Больно только в первый момент. Это как спирта  выпить:
сначала больно, а потом тепло, тепло... Тепло разливается по всему телу...
Прилив энергии, много энергии внутри, - хочется, что бы кто-нибудь взял, и
разорвал вас на кусочки...
   Он еще несколько раз стегнул ее. Потом прикоснулся набалдашником плетки
к одному очень чувствительному месту.
   - Прилив  энергии...  А знаете, почему?  Там этот, мистический  нервный
центр,  -  ну,  змей Кундалини, и так далее, - я точно не помню,  нужно  у
Шурика Д...на спросить.
   Он еще немного поиграл набалдашником плетки.
   - Энергии  так много... Много...  И вы уже не можете усидеть на  месте.
Вам  хочется  действовать... Вам хочется взорваться...  Вам  хочется  быть
вывернутой  наизнанку... Я чувствую ваше желание... -  он  начал  медленно
засовывать  плетку вовнутрь. - Глубоко глубоко... До самого сердца...  Вот
так...
   На  несколько мгновений установилась тишина. Потом эту тишину  нарушило
несколько  глубоких удовлетворенных стонов.
   - Ну что ж, продолжим воспитательную работу с личным составом.
   Вытащив плетку, Эдик снова приник к телу девушки.
   - Ага,  уже  получше! О! О!  Я чувствую встречную  инициативу  с  вашей
стороны. Нам, педагогам СС, так приятно, когда люди усваивают урок!
   Утомившись  однообразием позы, Эдик сбросил с себя одежду  и  пробрался
под горячее Натальино тело. Усадив, точнее - насадив ее на себя, он содрал
со рта пластырь.
   - Тсс!  Вам все-таки лучше ничего не говорить. Ничего членораздельного,
фрау.
   Некоторое время они молча и сосредоточенно занимались процессом.
   Когда первый раунд закончился, Эдик выполз из-под Натальи и перестегнул
наручники, - теперь она могла лежать на спине, или сидеть, прислонившись к
спинке кровати.
   Минут пять они молча сидели в изнеможении.
   -  Ну, ты такой ласковый... - наконец смогла выговорить Наталья. - Тебя
действительно только на скотобойню пускать можно...
   -  Сейчас  я  снова возьму пластырь, и заклею кому-то рот, -  вышел  из
оцепенения Эдик. - Не забывай, ты еще в наручниках.
   С  трудом,  напрягая  волю, он встал с кровати и подошел  к  столику  с
инструментами.
   -  И  вообще,  мне  кажется, наш процесс начал  уклоняться  в  какое-то
мелкобуржуазное  слюнтяйство. Пора приступить к  действительно  серьезному
сексу.
   Он  выбрал  из  горки  скальпелей один, не  очень  крупный,  с  широким
обоюдоострым  лезвием.  На всякий случай протер его  ваткой,  смоченной  в
спирте.
   -  Что  это  ты  там  еще  готовишь?  - меланхолично  полюбопытствовала
Наталья, почувствовав запах спирта. Она еще не вполне  отошла  от  первого
сеанса,  и  в  ее  голове,  затуманенной наркотиком,  желанию  приходилось 
бороться  с нахлынувшей откуда-то усталостью.
   -  Расчленение маленькой девочки. В научных целях.  Помнишь, у де Сада?
Но  ты, к сожалению, не девственница, - вздохнул Эдик, - у тебя эта  штука
научного интереса не представляет.
   Он подошел к кровати и повертел скальпелем перед Натальиными глазами.
   -  Видишь, какая забавная штучка? Кстати, он ужасно холодный.
   Эдик осторожно, плашмя, прикоснулся к ее груди лезвием скальпеля.
   -  Странно... Ты не боишься. Другая бы уже укакалась давно. Только  вот
интересно,  кого именно ты не боишься: скальпеля или меня? Если  меня,  то
зря - у меня мозги сейчас набекрень, я себя не контролирую. Знаешь, что  я
себе  вколол?  Не  то,  что тебе.  Тебе - просто  легкое  возбуждающее.  А
себе...  - он многозначительно покачал головой. - В общем, если мне  вдруг
захочется тебя распотрошить, то я это сделаю...
   Не обращая внимания на Эдиковы рассуждения, Наталья медленно изогнулась
всем  своим телом, насколько позволяли наручники, и дотянулась  губами  до
скальпеля. Она осторожно прикоснулась губами к холодному лезвию, - которое
не было уже таким холодным, потому что нагрелось от ее груди, - а потом  к
руке, которая его держала. И снизу, немного скосив глаза, бросила на Эдика
странный, возбужденно-затуманенный взгляд.
   Но  Эдик  ничего  этого, казалось, не замечал. У него  в  голове  опять
прокручивался монолог из романа.
   -  Как  там  говорит  мой  друг Мартин?  Пустота, пустота  либерального
общества. Одиночество, заброшенность,  которые подстерегают в нем человека.
Человеку хочется, чтобы хоть кто-нибудь занялся им, занялся всерьез. Хочется
ощутить внимание,  ласку - пусть грубую, суровую ласку -  другого человека.
Хочется   превратиться   в  центр  внимания,  стать   объектом   чьих-либо
вожделений.  Жадных,  ненасытных вожделений, которые  хотят  тебя  всю,  и
которые  ни  перед чем не остановятся... Вот они откуда  эти  мечты,  этот
толстый  х..,  которого все они ждут и жаждут, эти паршивые либералы...  И
тебе  хочется  взорваться,  разорваться на  тысячу  частей.  Хочется  быть
распластанной, выпотрошенной, - ведь это все же в тысячу раз лучше пустого
бессмысленного одиночества...
   Краем глаза Эдик заметил судорожное движение Натальиного тела, но  руку
со  скальпелем  убрать  не  успел. Со сладкой  улыбкой  Наталья  дернулась
вперед,  прямо  на  скальпель, которым Эдик по-прежнему ласкал  ее  грудь.
Лезвие  мягко  вошло в податливую мякоть тела - чуть ниже груди,  как  раз
напротив сердца.
   Брызнула кровь. Эдик вздрогнул и выронил скальпель. Потом схватился  за
шею  и  хрипя,  как  будто  скальпель порезал не Натальину  грудь,  а  его
собственное   горло,   выскочил  из  комнаты.  С   минуту   откуда-то   из
внутренностей  квартиры  раздавались характерные  звуки.  Через  минуту  в
комнату  вбежал совсем другой Эдик - с совершенно бледным лицом и  невесть
откуда  взявшимися  черными  кругами вокруг  глаз.  Не  говоря  ни  слова,
дрожащими  руками он схватил со столика клок ваты и склянку со  спиртом  и
бросился к Наталье.
   Рана,  вопреки  первому  впечатлению,  оказалась  совсем  небольшой   и
неглубокой. Да и не рана вовсе, а так - царапина. Маленькая струйка крови,
потекшая  было  из  нее  вниз по животу, иссякла,  не  пробежав  и  десяти
сантиметров.
   -  Пустяки,  -  томно  сказала Наталья, наблюдая,  как  Эдик  суматошно
возится над ее грудью, - чего ты так переполошился?
   Она слегка наклонилась и поцеловала его в лоб.
     Эдик  испуганно отпрянул. От этого поцелуя по нему прошла новая волна
озноба и даже  немного застучали зубы.
   -  Не прикасайся ко мне! Ты ненормальная!
   -  Странный ты. Сам людей потрошил, а тут пустяка испугался.
   -  Я трупы потрошил, замороженные. А не людей, - возмутился Эдик. -  Ты
что  меня,  извращенцем  что ли считаешь? Садистом  что  ли?  Если  хочешь
извращаться,  то  найди себе извращенца, и извращайся с ним  сколько  душе
угодно. А я не извращенец. Я мышонка в жизни не обидел.
   -  Ладно, гуманист, - ты может мне руки все-таки освободишь?
   -  А ты нам тут всем харакири не сделаешь? У тебя с головой сейчас что-
то не то.
   -  Себе точно не сделаю.
   -  Ну  шучу, шучу, - поспешно поправилась она, заметив, что Эдик сейчас
потерял чувство юмора, и эту ее фразу может истолковать неправильно.
   Наконец, наручники отстегнули, а Натальину грудь украсило некое подобие
повязки, сооруженное Эдиком из ваты, пластыря и кусков бинта.
   -  Знаешь, мне сейчас не до секса, - пробормотал Эдик, стуча  зубами  и
кутаясь в одеяло. Он все никак не мог прийти в себя. - Мне бы сейчас чего-
нибудь успокаивающего выпить неплохо бы. Валерьянки какой-нибудь.
   -  Странный  ты  какой-то оказался. Я-то сначала думала,  ты  настоящий
мужик... Со мной ведь во время секса и не такое еще делали.
   Наталья придвинулась к нему поближе и тоже забралась под теплое одеяло.
   -  А  знаешь, я больше всего что люблю? - шепнула она Эдику на ушко.  -
Вот  когда  тебя  так истерзают, исцарапают всю, - а потом  целуют...  Все
тело...  Так  больно - и сразу приятно... Хорошо бы попасть  к  настоящему
маньяку.  К  вампиру  какому-нибудь... Я иногда во  сне  так  мечтаю.  Так
приятно, наверное, когда из тебя пьют кровь...
   Продолжая  все также что-то шептать, она прижалась к нему под  одеялом.
Эдик,  как  маленький ребенок, уткнулся лицом в ее горячее тело  и  закрыл
глаза.
   -  А  ты  другой... Ты мягкий какой-то весь, если не выпендриваешься...
Ну, то есть, если роль не играешь...
   -  А  знаешь,  я  ведь понимаю, что тебе на самом деле нужно,  -  вдруг
озарило  Наталью.  -   Просто  нужно, чтобы тебя  гладили  по  головке,  и
говорили:  какой хороший мальчик. Какой хороший мальчик... Какой  хороший,
умный,  талантливый мальчик... - она тихонько засмеялась, оттого  что  все
оказалось так просто. - Вот что тебе на самом деле нужно!
   Слушая  этот  ласковый  шепот,  Эдик  понемногу  успокоился и пришел  в
себя.  В  ее  теплых  объятиях, во всем этом теле, в этих  руках,  которые
ласково  взъерошивали  ему  волосы, было  что-то  уютное  и  по-матерински
родное.  Он  еще  теснее прижался щекой к ее животу, прямо  под  грудью  -
осторожно,  чтобы  не потревожить пораненное место -  и  слушал,  как  там
внутри  тихонько  стучит сердце. А в голове у него  рождался  план  нового
фашистского романа. Еще круче.

                                                               январь 1998
                               п.и. 15.02.98


вернуться к остальным эротическим этюдам