protreptikos

диалог

ПИАНИСТ

Введение в конструктивную философию

С. Корнев

Москва 1993


ПРЕДИСЛОВИЕ 1998 года

Это ранний текст, написанный еще в 1991-1993 гг. Задуман он был как вводный (protreptikos) разговор о сущности философии, который через серию споров и дискуссий, через деконструкцию платоно-ницше-попперовского проекта, постепенно избавляясь от его мрачных и антигуманных аспектов, подводит читателя к универсальному проекту конструктивной философии. На пеpвом плане в этом тексте стоят, однако, не позитивно-содеpжательные моменты, а сам пpоцесс философии, философия как агон, как интеллектуально-гедонистическое шоу. Он постpоен так, что может вызвать интеpес только у любителей интеллектуальной экзотики опpеделенного соpта.

Текст имеет форму платоновского диалога, наделен архаичной риторикой и некоторыми чертами драматического произведения. В его стилистике отразилось мое тогдашнее увлечение Платоном, античностью и усеpдное изучение древнегреческого языка. Кое-где в речах персонажей этого диалога вы, возможно, услышите обороты исократовской риторики и прочие антично-греческие мотивы. А для кого-то он будет выглядеть просто как серия упражнений в софистике и риторике, наполненная гротеском и черным юмором.

По содержанию это текст-трансгрессор. Как и у любого трансгрессора, его назначение - сдвинуть с места и столкнуть между собой существующие стереотипы и риторические штампы и активизировать наиболее перспективные направления творческого поиска. Как и в любом сократическом диалоге, здесь имеет значение не только сумма, "финальный счет", но и каждая из активизированных в тексте проблем, концептов и мыслительных цепочек. Довольно часто здесь пpименяется эффект "pазобpанного констpуктоpа": внешне пpотивопоставленные дpуг дpугу pеплики пеpсонажей могут на самом деле дополнять дpуг дpуга, и наобоpот, то, что на повеpхности связано вместе, может не иметь глубинного pодства. Разобpаться во всем этом можно, только если самостоятельно пpодумать все мыслительные цепочки диалога.

С точки зpения содеpжания главное значение имеет вторая половина диалога, где последовательно выстраивается и деконструируется политический проект философии как тотальной власти над универсумом. Здесь подвергается сомнению укоренившееся противопоставление платоновского, ницшеанского и попперовского проектов философии, показывается, насколько тесно они друг с другом переплетены, насколько естественно они перетекают друг в друга. Возьмем, напpимеp, поппеpовскую доктpину откpытого общества. С одной стороны, реально существующие на Западе фоpмы открытого общества неуклонно движутся к "технократическому тоталитаризму", который по форме во многом напоминает старый платоновский проект, а по сути кажется воплощением ницшеанской "воли к власти". С другой стороны, наилучшей сpедой для воплощения платоновского проекта "властвующего философа" и ницшевского пpоекта философа-экспеpиментатоpа, философа-констpуктоpа новых ценностей и новых способов жизни, сегодня является как раз модель идеального открытого общества, а не тоталитарная технократия. По сути, спор между Платоном и Ницше, Платоном и Поппеpом - это спор о формах реализации одного и того же проекта. Ницше, выстpаивая обpаз философа-констpуктоpа новых ценностей, и Поппеp, формулируя модель откpытого общества, на самом деле пытались, на свой лад, спасти для истории старый платоновский проект. Это сущностное единство евpопейской метафизики впеpвые было показано Хайдеггеpом. Однако Хайдеггеp скpыл или не вполне уловил двойственность этого пpоекта, то, что кpоме обнаpуженной им технокpатический воли к утилизации всего сущего там пpослеживается и дpугой духовный импульс, котоpый вслед за Беpгсоном можно назвать импульсом к твоpческой эволюции. Боpьба (часто не вполне осознанная) между этими двумя ипостасями, воплощениями единого по сути пpоекта пpоходит чеpез всю истоpию евpопейской философии и чеpез твоpчество каждого из великих философов. Пpедставленный здесь диалог и является попыткой нащупать в пpеделах платоно-ницше-поппеpовского пpоекта гуманистическую альтеpнативу, попыткой вычленить ее из хоpа пеpебивающих дpуг дpуга властных, агpессивных и коваpных голосов евpопейской философии.

Эта гуманистическая альтеpнатива (в pамках пpоекта евpопейской философии) сфоpмулиpована в последней части диалога ("Философия как констpуктивная мета-игpа"). В этой части сосpедоточено его позитивное содеpжание. Впpочем, не нужно забывать, что текст этот - вводный, пайдетический, игpовой. Деконструкция платоно-попперовской паpадигмы и освобождение ницшевского пpоекта от истоpических наслоений здесь не завершены, а только намечены. Точно так же намечены лишь общие контуры проекта конструктивной философии.

Многое из того, что я делаю и пишу сегодня, вырастает из диалектических извивов этого текста, является дальнейшим развитием или, наоборот, отрицанием тех или иных его дискурсивных ходов и развязок. Словом, этот текст гораздо более содержателен и многообразен, чем это может показаться на первый взгляд. По этой причине я не сделал в нем ни одного исправления и оставил в редакции от 30 мая 1993 года.

Предисловие написано 23 июня 1998 года


Текст лучше читать последовательно, с начала и до конца, так как он представляет собой единую, последовательно развертывающуюся философскую беседу. Тем не менее, поскольку этот диалог все равно разбит на более-менее автономные фрагменты, для желающих я снабдил его оглавлением.


Оглавление.

Предисловие 1993 года

Начало (разговор о Сицилии)

Развертывание и критика сциентистского проекта философии:

Развертывание проекта философии действия и критика его волюнтаристских и антигуманных аспектов:

Развертывание и последующая деконструкция тотального философского проекта:

Концепция конструктивной философии:


ПРЕДИСЛОВИЕ 1993 года

Принцип становления смысла - диалогический: не нужно принимать героев субстанциально, не нужно выяснять, какой из них совпадает с автором: целью является даже не интерференция всех обыгранных точек зрения между собой - целью является интерференция активизированных ими собственных предсуждений читающего. Собственную же позицию автор желал бы приоткрыть ровно настолько, насколько результат такой интерференции будет совпадать с этой позицией.

Что касается формы, принцип движения текста не повествовательный, а драматический: пластические разрывы должны восприниматься как место для жеста.


    Участвующие:
    Антифонт - известный софист, старик;
    Алкивиад - афинский стратег (ученик Сократа и т.д.), сравнительно молодой человек;
    Клеанф - молодой человек из Абдер.

    Место действия:
    Афины, дом Антифонта.

    Время:
    415 г. до н.э., вечер, за 10 дней до сицилийской экспедиции.


Антифонт. Алкивиад? Я уж не думал встретить тебя до отъезда. Что ж, ты вовремя! У нас здесь беседа из тех, которые тебя занимают.

Клеанф. И кажется, она будет интересной, - если ты не покинешь нас, Алкивиад.

Антифонт (представляет Клеанфа Алкивиаду). Мой гость, Клеанф из Абдер.

Алкивиад. С радостью присоединюсь к вам. Но о чем же эта беседа?

Антифонт. У нас зашла речь о философии: о том, что такое философия и чем она должна быть. Впрочем, взглянув на тебя, я начинаю подозревать, что возлагал на нее слишком много напрасных надежд.

Алкивиад. Что так?

Антифонт. На что еще можно надеяться, если и дружба Сократа не смогла уберечь тебя от неразумных поступков.

Алкивиад. Ты все о Сицилии?

Антифонт. Как ни изощряем мы разум, приходит час и он отказывается служить: твоя злая судьба оказалась сильнее доводов философии.

Алкивиад. Если только не рождена этими доводами.

Антифонт. Что ты имеешь в виду?

Алкивиад. То, что я пришел вовремя, если сущность философии - действительно предмет вашей беседы. Но я прервал ее, - на чем же вы остановились?

Антифонт. На чем? Клеанф утверждает, что философия - наука о контексте.

Алкивиад. Наука? О контексте? О каком именно контексте?

философия - наука о контексте Клеанф. О любом контексте, Алкивиад. Любая сфера жизни вместе с присущими ей правилами игры развертывается на некотором фоне, который порождает ее и определяет ее структурную схему. Другие науки могут изучать эту схему, те или иные элементы игры, исходную или итоговую ситуацию, средства и способы превращать одну в другую, могут заниматься поиском и улучшением этих средств. Наука же, которая оставляет это в стороне и обращает внимание исключительно на контекст, которую интересуют не столько сами элементы игры, сколько их взаимоотношения с контекстом - скажем, не начальные условия и конечные цели, как они выступают в игре, а то, что, собственно, есть до всякой игры и то, что должно быть, - она и будет наукой о контексте.

Философия и есть эта наука. Она исследует и контекст сам по себе, независимо от конкретной сферы действия, - что он такое есть и как он предопределяет правила игры, - и самый общий контекст всех наших действий: тот, из которого исходят все остальные контексты.

Антифонт. Так разве другие науки не занимаются контекстом, именно так, как ты это определил? Например, история - она ведь не только описывает события прошлого, но и стремится выявить их контекст.

Клеанф. Сталкиваясь с контекстом всерьез, все науки превращаются в философию.

История способна проследить, как меняется контекст с течением времени, но если историк пожелает ответить, почему происходит именно так, и попытается интерпретировать локальные контексты, в том числе и свой собственный, исходя из некоторого более общего, - он тут же становится философом.

Антифонт. А как же науки о природе, - они-то ведь изучают реальность, именно "то, что есть"?

Клеанф. Реальность? Существенно то, каким образом интересуются реальностью. Наука о контексте может иметь дело с тем же самым фрагментом мира, что и какая-нибудь естественная наука. Разница заключается в том, что в ее предметную область входит не только этот фрагмент, но еще и та наука, которая его изучает, - как один из элементов реальности.

Наблюдение за обезьяной, когда она палкой пытается сбить банан, многое может сказать вдумчивому исследователю, - и может быть, что-то такое, о чем сама обезьяна даже не подозревает. Конкретная наука и область реальности, которую она изучает, взаимодополняют друг друга и вместе говорят исследователю гораздо больше, чем каждая по отдельности. С одной стороны, логический аппарат науки структурирует предметную область, чтобы она могла войти в поле понятий данной науки, а значит - предзадает в некоторой степени структуру исследуемой части мира. С другой - успех науки говорит о том, что это предзадавание происходит в более-менее верном направлении, то есть говорит что-то о "врожденной" логике данного фрагмента реальности.

В рамках науки происходит взаимодействие четырех связанных подсистем: логических каркасов (1) самой науки и (2) изучаемой ею части мира, как ее видит эта наука, (3) методов, используемых для связи с реальностью, и (4) неизвестной подлинной структуры исследуемой области. Науку о контексте и интересуют общие структурные основы этих четырех подсистем, которые связывают их в саморазвивающееся целое и которые как-то предопределяют не только будущее развитие данной науки, но даже и возможность собственных изменений в ходе этого развития.

Словом, прикладную науку о контексте интересует метафизика, которая лежит в основе конкретной науки, и теория познания, на которую - может быть, не сознавая того - она опирается.

Так что, когда мы говорим о реальности, Антифонт, следует проявлять осторожность: лучше различать реальность по отношению к контексту и сам контекст как реальность.

Антифонт. Теперь, пожалуй, ясно, что ты понимаешь под наукой о контексте. Но что касается реальности, - мне показалось, эти твои два типа реальности исчерпывают не все значения, которые обычно связывают с этим словом. Можно ли, по-твоему, говорить о степени реальности самого контекста?

Клеанф. Почему же нет? Реальность контекста есть степень вовлеченности в него индивидов либо той части мира, к которой он относится.

Антифонт. Вовлеченность? Мне кажется несколько странным это слово. Вовлеченность - это нечто произвольное и зависящее, например, от желания индивидов?

Клеанф. Смотря о каком контексте идет речь. Выбор может быть и произвольным: есть игры в которые можно войти и из которых можно выйти при желании. А в другом случае "вовлеченность" может быть просто метафорой, - если данная область мира неразрывно связана с некоторым контекстом и просто немыслима отдельно от него.

Антифонт. И что же, видимо, система контекстов как-то упорядочена в зависимости от степени реальности?

Клеанф. Именно так я и думаю: контексты образуют иерархию по степени реальности, в основании которой лежит наиболее реальный из них, тот, вовлеченность в который абсолютна, который придает реальность всем остальным. Он представляет собою то, что действительно первично и неотъемлемо для человека и мира. Скорее даже, на этом уровне нельзя уже четко отделить человека от внешнего мира: он подобен сцене, на которой разыгрывается и то и другое. Внешний, внутренний мир, - любая дорога приведет нас к нему.

Все остальные контексты и соответствующие им аспекты реальности - только надстройка над ним, следствие отношений между его элементами.

Антифонт. Все остальные? И не только "то, что есть", но и "то, что должно быть"?

Клеанф. Именно так: иерархия контекстов порождает иерархию целей.

Алкивиад. Иерархию реальности целей? Ведь цели, как и контексты, должны быть упорядочены в иерархию именно по степени их реальности. Реальность цели, если следовать твоему определению реальности контекста, это что же - сила желания, которая ей соответствует?

Клеанф. Желание - это элемент игры, само по себе оно даже не входит в контекст. Контексту принадлежит цель, желание - лишь явление этой цели в ходе игры. Желание ведь и есть не что иное, как побудительный импульс к воплощению той или иной цели. Сила желания зависит от конъюнктуры на данный момент игры, а реальность цели - она определяется степенью реальности контекста, который ее включает. Неудивительно поэтому, что, пока мы не умеем разбираться в сложном переплетении игр разного уровня, которым является мир, сила желания может не соответствовать реальности цели. Только после того, как мы получим истинное представление о системе целей, те цели, чье достоинство наиболее реально, будут вызывать, соответственно, и самые действенные побудительные импульсы.

Алкивиад. Боюсь, Клеанф, желания, как бы призрачны ни были вызывающие их предметы, сами по себе - наиболее ясные, близкие и уже поэтому - самые реальные объекты внутреннего мира. С точки зрения индивида степень реальности контекста - степень вовлеченности в контекст - есть не что иное, как могущество желаний, которые на нем разыгрываются - степень подчиненности его этим желаниям. А значит, не только реальность целей должна зависеть от силы желаний, но даже и место данного контекста в общей иерархии. Не желание нужно считать следствием цели, но совсем наоборот: цель - интерпретацией желания.

Знание о достоинстве целей, которому ты надеешься подчинить желания, само по себе есть только описание их структуры, и уж тем более не способно оно стать одним из них и обрести власть над ними.

Клеанф. Что, разве и ты не наблюдал иногда, как разум укрощает желания?

Алкивиад. Разум обладает силой только если имеет опору - желание среди желаний. И от того, что это за опора, должно зависеть многое при поиске основания иерархии контекстов, - если на уровне этого основания действительно исчезает различие между внешним и внутренним миром.

Клеанф. Пожалуй, моя философия действительно имеет опору; эта опора - любовь к разуму.

Алкивиад. Любовь к разуму не может быть опорой для самого разума. К тому же, ведь можно почитать его и верить в благотворность его предписаний и, тем не менее, не подчинять им свои поступки. Речь идет о любви к порядку и единообразию. Усилия разума обуздать желания - лишь внешнее выражение борьбы этой страсти со всеми остальными страстями, а твоя рациональная философия поступков - просто орудие этой силы.

Клеанф. На какую другую страсть может опереться философия? Да и как любовь к упорядочению может помешать ей? Уж не собираешься ли ты противоположное желание положить в основание философии!

Алкивиад. Эта любовь к порядку вовсе не так безобидна, как тебе кажется. Пытаясь исходить из нее, ты этим самым ставишь в центр внутреннего мира такую страсть, действительное место которой - где-то на его периферии. Она является, скорее всего, поверхностной модификацией какого-нибудь более существенного желания.

Это не может не исказить перспективу в процессе поиска основания иерархии контекстов; и не удивительно, что в этой деформированной системе ты снова найдешь любовь к порядку - уже на вершине иерархии целей.

Не лучше ли опереться на другую, более существенную страсть, которая бы естественно стояла в центре внутреннего мира и подчиняла его себе. Она ведь будет ближе к главному контексту, чем любой другой элемент внутреннего мира.

Клеанф. И на какую же страсть ты хочешь опереться, Алкивиад?

Алкивиад. Главная сила жизненного мира - это и есть воля к жизни. С нее-то и нужно начинать философию, и прежде всего - найти такой критерий, который бы выражал стремления этой силы. Это будет самый общий критерий - скорее критерий действия, чем знания, ведь знание будет теперь только средством философии.

Клеанф. Ты что же, полагаешь, философия - не наука?

Алкивиад. Философия - не наука, а способ жизни.

философия - не наука, а способ жизни Клеанф. ?..

Алкивиад. Считать философию наукой - значит сужать ее рамки изначально. Это как бы игра в философию, когда отказываются от главной и серьезнейшей задачи. Начиная философствовать мы не знаем, к чему придем: нет какой-то другой сферы действия, которая бы определяла, что такое философия и чем должен заниматься философ.

До философии ничего нет, - ей приходится быть шире науки. Научная философия - только один из частных случаев, приложение философии и ее орудие.

Антифонт. Но что же, Алкивиад, ты понимаешь под философией?

Алкивиад. Я хочу поступать последовательно. Если ставить в центр всего волю к жизни, нужно считать, что философия - высшая форма жизни.

Клеанф. Высшая в каком смысле? Та, что более всего удовлетворяет этой воле?

Алкивиад. Более конкретно это должен выразить тот критерий действия, о котором я говорил. Мне кажется, нам было бы нетрудно его найти.

Антифонт. "Нам"? Уж не хочешь ли ты поупражняться в наводящих рассуждениях?

Алкивиад. Я действительно не пытался когда-либо внятно выразить этот критерий: это должно быть что-то вполне тривиальное.

Антифонт. Ну что ж, Клеанф, сделаем вид, что поверили ему.

критерий действия Итак: философия - высшая форма жизни, и, чтобы сделать это утверждение содержательным, ты предлагаешь, Алкивиад, найти критерий, который определял бы достоинство тех или иных проявлений жизни.

Клеанф. Совершенно непонятно, Алкивиад, как можно выбрать этот критерий без споров и обвинений в необоснованности.

Алкивиад. Пусть жизнь сама укажет этот критерий: те явления, что больше всего ему соответствуют, должны выделяться естественно и подчинять себе все другие, причем соответствие не должно быть отделимо от этого преобладания.

Клеанф. Что же, ты опять имеешь в виду желания? Но сила желаний изменчива и почти не поддается сравнению, даже если они принадлежат одному человеку. А как сравнить желания разных людей?

Алкивиад. Так пусть критерий этот будет пригоден не только для внутреннего, но и для внешнего мира - в природе.

Клеанф. В природе?

Алкивиад. И природа и человек должны до всякой философии признавать этот критерий, - иначе ты прав и выбор невозможен.

Клеанф. Ты полагаешь, какие-то действия в нашем мире сами должны обращать на себя внимание?

Алкивиад. Да просто подчинять себе мир, - больше, чем другие.

Клеанф. "Подчинять себе мир" - ведь это не более чем метафора.

Антифонт. Почему же, "подчинять" - в отношении действия - это значит привносить максимальное число изменений, - по сравнению с тем состоянием, когда это действие отсутствует.

Так может быть, то что мы ищем - это действия, которые вызывают больше всего изменений?

Алкивиад. Кажется, ты прав.

Клеанф. Принцип наибольшего действия?

Антифонт. Но годится ли он и для внутреннего мира? Или же для внутреннего мира мы должны заменить его на принцип максимального напряжения воли?

Алкивиад. Мне кажется, максимум изменений и во внутреннем, и во внешнем мире - это и есть единственный критерий действительной силы желания.

Клеанф. Теперь осталось выяснить, Алкивиад, что такое максимум изменений. Ведь это понятие столь же расплывчато, как и твое определение философии.

Алкивиад. Ты слишком строг, ведь количество изменений можно измерить.

Клеанф. Но как выбрать единую шкалу? Как сравнивать между собой действие физическое и ментальное? Монотонное повторение и творческий труд?

Алкивиад. Ментальные изменения имеют точку соприкосновения с физическими: их можно оценить мерой власти, которую они способны доставить.

Клеанф. А искусство?

Алкивиад. Искусство воздействует на внутренний мир и через него - на все остальное.

Антифонт. Не лучше ли оставить пока этот вопрос, он будет уместнее после. Пока же можно считать, что если речь идет о действии и о действенной силе желания, следует учитывать не только количество, но и качество действия.

Клеанф. Если так, то кажется, мы уже нашли тот принцип, который выделяет жизнь философа из всех других.

Алкивиад. Этот критерий максимальности пригоден для всего универсума целиком, но его придется изменить, если речь пойдет об отдельном человеке.

Антифонт. Но почему?

Алкивиад. Максимум действия во всем универсуме может быть целью отдельного человека, - но знаний о том, как повлияют его поступки на общую сумму действия, индивид не имеет. А потому он должен быть готов вносить изменения в исходный план по мере притока новых знаний.

Клеанф. И в чем же выразится эта готовность?

Алкивиад. Локальное максимальное действие должно как можно меньше сковывать свободу последующих действий: универсум результата должен быть максимально свободен для новых действий.

Антифонт. Свободным, к тому же, должно быть и исходное действие, - чтобы вообще иметь возможность выбора. И значит, вот что получится в итоге, Алкивиад: максимальное и максимально свободное действие, приводящее к максимальной свободе последующих максимальных действий.

Алкивиад. Мне кажется даже, что требования максимальности и свободы почти совпадают. Свобода ведь предполагает не только элементарную свободу выбора, но и некоторый запас возможностей, от которых можно отталкиваться.

Свобода - это максимум возможностей предстоящего действия.

Клеанф. Ну вот, Алкивиад, теперь, когда твой критерий наконец найден, ты можешь и объяснить более доступно, чем же по-твоему является философия.

философ Антифонт. Но этот принцип говорит сам за себя, Клеанф. Очевидно, философ и должен действовать так, как он предписывает. Впрочем, я вижу здесь две логически разные части.

Клеанф. Какие же?

Антифонт. Сначала, прежде чем действовать, нужно найти то место, где минимальные усилия дадут наибольший выход, а потом, соответственно, - оказать точечное воздействие в выбранной области.

Алкивиад. Не только максимальность отклика имеет значение, Антифонт. Нужно отыскать не просто самую чувствительную точку универсума, а максимально чувствительную к сознательному воздействию: такую, где существует ситуация выбора и выбор этот можно осуществить сознательно и свободно. Свобода здесь - не свобода ускорить или замедлить неизбежный процесс, но свобода выбрать одну из взаимоисключающих альтернатив.

Антифонт. Понимаю, ты имеешь в виду критическую точку, где от малого воздействия, на которое хватит сил одного человека, зависит выбор между разными путями развития вселенной. Точка, через которую лежит дорога в будущее; где сознательно применив небольшое усилие можно совершенно изменить облик мира.

Клеанф. И что, вы полагаете, она существует?

Алкивиад. Всегда существует некоторое поле возможностей и связанные с ним альтернативы. Среди них будут и такие, где выбор вполне по силам одному человеку, а они, в свою очередь, образуют иерархию по степени воздействия на все остальное. Самая важная из них и есть то, что нужно.

Клеанф. Не так-то просто будет ее найти. Поиск этой точки составит наиболее трудный этап, - и наиболее важный. А следовательно, что бы ты ни говорил о философии, Алкивиад, ты не сможешь обойтись без познания: научная часть философии все равно будет самой главной.

К тому же, насколько я понимаю, заранее не известно, где находится критическая точка: в науке, в политике, искусстве или где-нибудь еще. Так что, может оказаться, философу вообще не придется выходить за рамки науки.

Алкивиад. Ты прав - но только если этот первый этап действительно имеет что-то общее с наукой.

Антифонт. В любом случае, Алкивиад, познавательный этап останется самым важным: именно он отличает философа от любого другого. И он же должен предъявлять наибольшие требования к нему.

Клеанф. Такие же, как и к любому другому ученому.

Алкивиад. Ученый привязан специализацией к ограниченной сфере интересов, а для философа - как утверждаете вы оба - главной задачей является поиск подобной сферы.

Антифонт. Существует особое качество, необходимое в этом поиске?

Алкивиад. Я назвал бы это абсолютной вменяемостью; один из ее аспектов - готовность и умение понимать любую истину, в чем состоит ее истинность, а в чем - неполнота.

Клеанф. Вменяемость? Это качество скорее моральное.

Алкивиад. Я думаю, Клеанф, есть уровень, на котором трудно становится разделять интеллектуальные качества и этические. Ведь философ тем и отличается от ученого и любого другого, что отказывается от игры повторения, которая столь приятна большинству. Он оставляет ее другим. Он ведет себя как мета-игрок, цель его - создание и направление всех остальных игр, и потому - должен избегать соблазна включиться в какую-либо из них.

Это я и понимаю под абсолютной вменяемостью.

Антифонт. Сомневаюсь, Алкивиад, что кому-либо в полной мере доступно это свойство. К тому же, отказавшись от одних предрассудков, мы тут же впадаем в другие, которые тем более опасны, что остается неосознанным само их наличие.

А впрочем, ты ведь уже нашел средство, чтобы выбрать самую приемлемую систему предрассудков.

Клеанф. Ты имеешь в виду критерий действия?

Алкивиад. Ты прав, Антифонт, критерий, который мы получили исходя из центральной силы жизненного мира, действительно содержит в себе вполне определенный взгляд на вещи. Ведь роль остальной философии сводится к тому, чтобы обеспечить его применение: привязать все явления к такому контексту, где это применение будет максимально простым и естественным.

Антифонт. Ты полагаешь, твой критерий несет в себе такую модель мира, где он напрашивался бы сам собой?

Алкивиад. И нетрудно обрисовать, в общих чертах, эту картину.

Клеанф. Так сделай это, если тебе ничто не мешает.

о методе изложения Алкивиад. Что ж, это сделать нетрудно. Меня смущает только способ изложения: общие контуры я представляю достаточно ясно, но никогда не пробовал выразить это в доступной форме. А ведь если нет нужных слов для новых образов, опасно хвататься за первые попавшиеся. Другие значения этих слов могут исказить смысл целого.

Антифонт. Как же ты собираешься выйти из этого положения?

Алкивиад. Я думаю, менее опасно представить новые понятия в виде отношений между общеизвестными предметами, а способ изложения выбрать самый безобидный, такой, чтобы он сам указывал на свою условность: миф или натурфилософское построение.

Антифонт. Ты прав, Алкивиад, ведь иначе это будет очень длинный монолог. Достаточно и того, чтобы ты просто передал нам очерк своей системы в том же самом виде, в каком он предстает твоему воображению.

Алкивиад. В таком случае, я воспользуюсь языком натурфилософов, но вы-то должны понимать, о чем идет речь.

метафизика желаний Так вот, представьте себе, что универсум состоит из двух элементов. Первый - некоторое поле возможностей, серый фон, на котором может воплотиться все, что угодно. Для этого нужно оживить то или иное возможное явление некоторым количеством энергии желаний, которая и есть второй элемент. Для осуществления разных возможностей требуется разный запас этого эквивалента: чем сложнее явление, тем больше нужно энергии.

Общий запас энергии желаний разбит на части разной величины. Каждая из них способна осуществить какую-либо возможность в поле желаний. Поддерживая некоторое время в осуществленном состоянии те или иные предметы, циркулируя в них, эти энергетические вихри образуют устойчивые структуры, организованные определенным образом. Они могут сохраняться в неизменном виде, развиваться, то есть осуществляться в другой форме, воздействовать на другие структуры, а могут и совершенно рассеиваться в поле возможностей.

Иерархия по запасу энергии приводит, соответственно, к иерархии по типу осуществляемых возможностей. Более мощные вихри способны так организовать движение других, чтобы их совокупность могла занимать в иерархии возможностей более высокий уровень, чем простая сумма отдельных вихрей. Если сопоставить явления в этом пространстве желаний и в обычном мире, то в самом низу иерархии энергий и, соответственно, иерархии возможностей будет неживая природа, выше - живая, еще выше - человек, над ним - системы индивидов.

Единственная цель, которой подчиняется движение энергии, - задействовать ее с максимальной эффективностью, так, чтобы осуществить как можно более сложную возможность. Поскольку энергия разбита на отдельные вихри, каждый из них осуществляет цель, исходя из собственного запаса энергии. Слабые вихри просто воплощаются в те или иные предметы, а более сильные - организуют их так, чтобы общая структура была максимально сложной. В результате, общая система вихрей стремится двигаться все время по направлению возрастания сложности.

Поле возможностей, которое открывается перед вихрем в каждый момент времени - то есть "срез" общего поля возможностей, - тем больше, чем больше эффективность задействования энергии вихря, то есть уровень уже осуществленных возможностей, - поэтому движение бесконечно и бесконечно ускоряется. Соответственно, перед организованной системой вихрей открывается еще больше возможностей использовать свою энергию максимально эффективно.

Таков, в общих чертах, образ мира, подсказанный принципом максимального действия.

система отношений Антифонт. Такая структура мира, Алкивиад, действительно естественно включает в себя принцип максимального действия. Я даже понимаю, какой будет система общественных отношений и философия поступков, вытекающая отсюда. Позволь же мне самому обрисовать их и поправь, если я ошибусь.

Алкивиад. Ты превосходишь меня в том, за что собираешься взяться; будет весьма полезно услышать твою интерпретацию.

Антифонт (с непpоницаемым выpажением лица). Ну что ж. Сначала я повторю то, что было сказано о взаимоотношениях вихрей. Самые мощные из них, поскольку, с одной стороны, видят более широкий сектор поля возможностей и, с другой, обладают нужной силой, направляют действие меньших вихрей так, чтобы увеличить общий размах действия. Выстраивая нижние этажи пирамиды из более слабых, сами они подымаются выше. Так как люди - носители вихрей, подобная же схема определяет отношения между людьми.

Отношения между целыми системами индивидов будут иметь точно такой же вид, поскольку каждую из таких систем можно представлять в качестве индивида. Те отношения между индивидами, в которых они выступают в качестве элементов системы, так же можно не рассматривать отдельно, поскольку в данном случае речь идет уже не об индивиде, а о той или иной функции самой системы. Поэтому сосредоточимся на самостоятельном поведении индивида.

Возьмем произвольного человека. Все остальные в отношении к нему делятся на три группы: обладающие более низким, более высоким и примерно таким же уровнем энергии желаний.

С низшими возможны три типа отношений. Во-первых, подчинение подходящих, включение их энергии в свою систему. Во-вторых, нейтралитет по отношению к тем, кто не подходит по каким-то причинам для включения в систему или уже включен в ту же самую, но по другим каналам. И наконец, пресечение тех из них, кто, не соразмерив силы, в свою очередь пытается подчинить этого нашего индивида.

Что касается отношений с равным по энергии, я вижу две главные возможности. С тем, кто включен в ту же самую систему вихрей, либо в иную, дружественную или нейтральную, возможны, соответственно, сотрудничество, взаимная помощь или нейтралитет. С тем же, кто вступает в противоборство, все зависит от того, в чем оно заключается. Это может быть попытка подчинения, которую следует пресечь, а может - борьба за более слабые вихри.

И последний тип отношений - отношения с высшими. Здесь все зависит от того, принадлежит ли данный субъект к системе какого-нибудь более энергичного вихря или он пользуется суверенитетом.

В первом случае основной вопрос таков: сохранить преданность данному вихрю или позволить переманить себя другому. Если бы индивид, попавший в такое положение, мог обозреть весь мир целиком, он увидел бы, какая из альтернативных систем лучше удовлетворяет принципу максимального действия. Но так как его поле зрения ограничено уровнем его энергии, сделать этого он не может. Единственное, о чем он способен судить: как изменится его собственное состояние и состояние той подсистемы вихрей, которая находится в сфере его собственного влияния. Если личная выгода больше в другой системе вихрей, следует перейти туда, если же наоборот - сохранить верность.

Клеанф (с хмурым сарказмом). Логично.

Алкивиад. Я тоже так думаю.

Антифонт. В случае суверенного субъекта основной вопрос таков: включаться ли в какую-нибудь иерархию или сохранить независимость. В принципе, ответ прост: сравнить выгодность альтернативных состояний и выбрать наилучшее. Но реально может оказаться, что ни одна из существующих иерархий не удовлетворяет уровню или характеру направленности энергии данного индивида. А именно: как целое система сильнее, чем индивид, но в отдельности все ее члены, в том числе и стоящие наверху, слабее. Возможен и другой случай, когда структура системы такова, что включиться в нее менее выгодно, чем оставаться на свободе; либо более выгодно, чем оставаться на свободе, но менее, если сравнивать с некоторой идеальной системой.

В любом из этих случаев существует несколько выходов. Можно уничтожить или изменить существующие системы воздействуя на них извне, используя противоречия между ними. Можно внедриться в какую-либо из систем и видоизменить ее исподволь или же разрушить изнутри, а на обломках основать собственную. Можно, войдя в систему, постепенно продвинуться до вершины и действовать уже оттуда. Можно основать собственную иерархию из более слабых свободных индивидов и систем.

Наконец, можно использовать более высокие типы связей между индивидами, такие, перед которыми были бы беззащитны все известные системы и, таким образом, создать сверхиерархию. Так обычно поступает мыслитель, исподволь воздействуя на менталитет: ведь когда мы говорим об иерархии, то имеем в виду не внешние служебные связи, а каналы реального воздействия.

неравенство Клеанф. Насколько я понимаю, Антифонт, философ должен отождествлять себя с тем, кто стоит - или способен стоять - на вершине иерархии, а всех остальных рассматривать как ее составные части. И то, что ты описал сейчас, не просто безобидный "образ" мира, а программа действий философа, своего рода моральный кодекс, - если речь о морали вообще можно вести в данном случае.

Антифонт. Да, именно это я и хотел получить.

Клеанф. Что ж, эта доктрина - действительно то, что нужно - некоторым особенно нетерпеливым молодым людям.

Алкивиад. Мне кажется, Клеанф, эти рассуждения не привели тебя в восторг.

Антифонт. Что именно так тебя раздражает?

Клеанф. Что именно? Случайное неравенство способностей и общественного положения как-то само собой превратилось в непреодолимую разницу рангов.

Алкивиад. Тут ничего не поделаешь: неравенство - это истина. К тому же, неравенство желаний, о котором мы ведем речь, - самый безобидный - но и самый непреодолимый вид неравенства. Скажи мне, чего желаешь, и покажи, как сильно желаешь, - и я скажу: кто ты. И если ты желаешь быть животным, никто не в силах сделать из тебя человека.

Клеанф. Осталось только договориться, кого считать животным, а кого - человеком. Эта картина общества действительно больше похожа на пищевую цепь. - Ведь о такого рода неравенстве вы говорите.

Я не буду далек от истины, если скажу, что эта философия - просто апология тирании и подстрекательство к ней.

Антифонт. Но существует ли прямая связь? Мне кажется, эта философия равным образом - апология демократии.

Алкивиад (с удивлением). Демократии?

Антифонт. Для системы, основанной на неравенстве, главное - чтобы четко соблюдался принцип: "каждому свое". И здесь возникает вопрос, как поставить каждого на свое место наименее болезненным способом. Тирания ведь плоха не тем, что наверху всегда один человек, а тем, что это, может быть, не тот человек.

Клеанф. Вовсе не о способе правления веду я речь, - хотя, быть может, и каннибалам демократия поможет решить их проблемы. Но вот что мне кажется странным: философия, намереваясь предложить такой идеальный проект, в который естественно вписывались бы действия философа, рисует вдруг картину тотальной войны, где каждый имеет лишь одну цель - взгромоздиться повыше, опираясь на чужие спины, при этом самые активные, хищные и удачливые "герои" этой войны почему-то именуются философами.

Если смотреть на мир такими глазами, можно прийти к самым чудовищным результатам. Я понимаю, что, создавая модель, мы имеем право пренебрегать излишними подробностями. Но эта модель "пренебрегает" человеком и человечностью как таковой. Я не узнаю человека в том одномерном индивиде, который фигурирует здесь, для которого основным и единственным стремлением является место в некоей сомнительной иерархии. Я не узнаю философа в этом безжалостном создании, которое существует лишь в плоскости борьбы за власть и больше ничего не видит вокруг. Уж не в ночном ли кошмаре увидел ты этот мир чудовищных фантомов, где философы превращаются в каких-то вампиров, а степень философского достоинства определяется чуть ли не количеством выпитой крови?

Жизнь, которая нас окружает, гораздо совершеннее, справедливее, разумнее и добрее этой картины из кошмарного сна, которую ты нарисовал, Антифонт. Или, может быть, это над близкими и друзьями должны мы проделывать те операции, которые ты так подробно перечислил? Твой индивид - изолированный от всего остального, несокрушимый в своем стремлении идиот, обрубок нормального человека. Взгляд на мир, подобный этому, может послужить только одной цели: намеренно "очистив" поле зрения от всего подлинно человеческого, развязать этим руки для самых бесчеловечных поступков. Я не вижу другой причины, по которой следовало бы подчеркивать самые низменные аспекты человеческой природы и выдвигать их на первый план.

Антифонт. Да нет же, Клеанф, я не заслужил таких обвинений. Никто ведь и не говорил, что вихрь энергии соответствует не целому человеку, а его отдельной части. Чисто человеческие интересы и привязанности, близкие люди, которых ты перечислил, - они неотделимы от каждого из нас, составляют часть нашей личности. И не только они: привычная обстановка, нормы и ценности, воспринятые в детстве, и даже такие элементы мира, как родной край, отечество, - человека нельзя разделять и с этим, как нельзя отделять улитку от раковины. Все это нужно учесть, прежде чем делать какие-либо выводы отталкиваясь от тех аспектов человеческих отношений, которые я подробно рассмотрел.

Не вижу я, и почему основной характеристикой этой системы отношений кажется тебе борьба за власть. Почему не забота о возможно более полной и гармоничной самореализации каждого индивида? И если уж ты вспомнил друзей и подруг, почему бы не посмотреть на все это и с другой стороны, не увидеть, что не кошмар был описан мною, а напротив - патриархальная идиллия? Почему бы не представить те системы индивидов, о которых я говорил, как большие семьи, где отец семейства заботится о счастье и благополучии всех и даже не отделяет своих интересов от интересов своей семьи?

Учти все это, и ты поймешь, что сама по себе эта философия вовсе не так уж бесчеловечна.

Клеанф. И тем не менее, существует категория людей, к которой она относится как к строительному материалу.

Антифонт. Что никак не указывает на жестокость и бесчеловечность. Ведь если ты хочешь построить дом, то не будешь портить или разбрасывать кирпичи, а наоборот - тщательно хранить и использовать самым бережным образом.

Клеанф. Или приведи еще пастуха в пример: он тоже очень ласково относится к своим овечкам - пока не придет пора снять с них шкуру.

Вот что я думаю, Антифонт: нелепо ожидать гуманности от теории, которая не проводит четкую границу между человеком и остальной природой. Если не сказать сразу же: люди и отношения между людьми - это одно, а природа и отношения человека к природе - совсем другое, можно получить самые оригинальные выводы. Тогда, действительно, логика проста: люди властвуют над материей, но и сами есть лишь материя - несколько более высоко организованная материя, - которой, на законном основании, распоряжаются еще более утонченные натуры. Это ведь очень "разумный" вывод: управлять высокоорганизованной материей, а через нее уж - всей остальной.

Алкивиад. Антифонт, боюсь, что система отношений, которую ты описал, вовсе не нуждается в каком-то оправдании. И, честно говоря, мне никогда не пришло бы в голову это делать. Гуманизм, в том смысле, в каком его обычно понимают, - это предрассудок толпы. Ценности и принципы философ не должен подбирать на улице, - если он философ, а не мусорщик.

Клеанф. Ты знаешь другой, более утонченный гуманизм?

Алкивиад. Клеанф, ведь этим тебя и не устраивает апология Антифонта - пренебрежением к человеческому достоинству. Я тоже думаю: стоит относиться к человеку именно как к человеку. Ценить в нем то, что свойственно человеку, и отвергать все, что относится к более низким стадиям развития. Я был бы счастлив, если черту между человеком и животным можно было провести где-нибудь снаружи. Но проходит она внутри: внутри каждого из нас.

Что отличает человека от животных? - Способность ставить себе действительно достойные и труднодостижимые цели и добиваться их, чего бы это не стоило. И чем прекраснее и величественнее цель, чем сильнее напряжение воли, подчиняющей все вокруг, превращающей все в орудие своих замыслов, - тем более человек является человеком. Все, что к этому не относится, имеет смысл - если вообще имеет какой-нибудь смысл - лишь поскольку восстанавливает силы.

Потому-то я и полагаю, что для человека, который человек лишь по имени, гораздо достойнее служить целям человека настоящего. Так он хоть как-то продвинется от полуживотного состояния. Всякое другое отношение к человеку есть презрение к нему и унижение человеческого достоинства. В том числе и достоинства того человека, по отношению к которому мы проявляем свою "доброту" и не желаем использовать в качестве средства: этим мы как бы говорим, что уже совершенно не принимаем его в расчет - как человека, как равного себе, как равного себе противника - он для нас лишь страждущее животное.

свобода Клеанф. Странные у тебя представления о человеческой природе. Пожалуй, именно в силу уважения к своему человеческому достоинству какой-нибудь из таких индивидов "второго сорта", кто сам осознает, что не предназначен стоять во главе иерархии, не захочет и включаться ни в какую из них, станет действовать на свой страх и риск, совершенно самостоятельно и свободно, - несмотря на то, что его действие в этих условиях, скорее всего, перестанет быть оптимальным.

Разве нормальный человек не поступит именно так? И разве не останется твой философ в одиночестве в том фантомном мире, который ты для него построил?

Алкивиад. Что ж, индивид может и выйти из той или иной иерархической системы и даже совсем разорвать связи с обществом, - но свободным он от этого не станет.

Клеанф. Не станет?

Алкивиад. И чтобы показать это, я воспользуюсь твоим же собственным понятием контекста. Чем является свобода по отношению к контексту, тому контексту, что определяет структуру жизненного мира конкретного индивида? Насколько я понимаю, свобода индивида есть либо свобода в рамках контекста - свобода сделать тот или иной ход в данной игре, - либо свобода выбора между контекстами: ведь совершенно выйти из всякого контекста можно только отказавшись от жизни.

Клеанф. Свобода, которую я имел в виду, и есть свобода выбора между контекстами.

Алкивиад. Но согласись, свобода выбора между контекстами примерно одного уровня не делает индивида подлинно свободным: это все равно что сменить одну тюремную камеру на другую, точно таких же размеров. Иное дело - проникнуть к более глубокому или - что одно и то же - широкому контексту, который бы лежал в основе других и определял их структуру. Но эта задача - нетривиальна. Ведь именно способность проникнуть глубже других в структуру мира контекстов и оттуда воздействовать на более поверхностные части этой структуры отличает философа от всех остальных. И если твой свободолюбивый индивид способен это сделать - он самый настоящий философ и ты напрасно оценил его возможности так скромно. Если же этой способности ему недостает - он всегда окажется, быть может, сам того не сознавая, игрушкой в чужих руках, а скорее всего - он вообще не существует.

Клеанф. Не существует?

Алкивиад. Ведь игрок, раз уж он игрок, есть составная часть игры, просто один из ее элементов, а все его свойства - параметры, приписанные игрой; так что действительно индивиду может принадлежать лишь бесформенный сгусток жизненной энергии. Но в том-то и заключается его качественное отличие от философа, что и эта энергия ему не принадлежит. Она изначально деформирована, снабжена как бы рычагами и стыковочными элементами, которыми можно воспользоваться, чтобы более-менее насильно встроить его в определенную структуру. Они - суть отклонения от универсальности, когда индивид отождествляет себя с произвольно заданными патологическими особенностями, связывающими его с некоторым частным контекстом. Индивид не просто отождествляет себя с ними - он не может поступать иначе, выйти как-то из сферы их влияния: это было бы для него отказом от его индивидуальности, от самого себя.

Если продолжить аналогию с тюрьмой, сумма этих особенностей даже не клетка, в которую заключен индивид, это - хуже чем клетка, это - скелет индивида. Из клетки можно выйти - можно хотя бы надеяться - а что будешь делать, когда обнаружишь, что прутья клетки составляют твой собственный скелет?

Клеанф. И что же это за особенности?

Алкивиад. У разных индивидов они принимают разную конкретную форму, существенна лишь эта конкретность. Это может быть патологическая склонность к определенному образу жизни, в каком-нибудь узком и уютном уголке, страх оторваться от него и от связанной с ним частной системы ценностей; это может быть страсть к любимой работе, любовь к близким, совесть, чувство долга перед тем, что ничтожно по своей природе; одержимость природными желаниями, или инертность, или, наконец, неустранимая связанность ума каким-нибудь жестко определенным способом мышления.

Разумеется, все, что я перечислил, это скорее симптомы; причины лежат в структуре желаний индивида и в ее взаимоотношениях с миром контекстов.

Клеанф. Постой, но и философ не может существовать вне контекста, и конкретные условия воспитания точно так же оставят на нем свои следы, как и на всяком другом.

Алкивиад. В том-то и дело, философ готов избавиться от этих следов: он не считает их существенной частью собственной личности. Он отождествляет себя не с какими-то конкретными качествами и свойствами, а напрямую с тем запасом жизненной энергии, которым обладает. Он воспринимает себя как некую субстанцию, вполне объективную, наделенную волей и некоторой силой воздействия, и именно поэтому свободен для перемещения в поле контекстов. Любая частная особенность, которая мешает такому перемещению, им тут же устраняется. Это и есть не что иное, как абсолютная вменяемость - то, что, собственно, и превращает человека в философа.

Клеанф. Мне кажется, Алкивиад, ты несколько преувеличиваешь, думая, что свобода свойственна одному лишь философу. Пусть он действительно смог расширить свой горизонт и вместить в него самый главный контекст. Пусть никто до него не был способен сделать это. Но природа знания такова, что узнанное одним в конце концов становится достоянием многих.

Может быть, чтобы открыть этот глубинный контекст, нужно быть тем философом, которого ты описал, но чтобы понять уже открытое и изученное другим и воспользоваться этим знанием, можно не иметь столь выдающихся способностей.

Алкивиад. Это было бы так, если сам философ мог бы добраться до основания системы контекстов, - что означало бы достижение абсолютной истины. Ты думаешь, это возможно? Хоть философ и находится на ступеньку-другую глубже остальных - и он отделен от подлинного контекста бесконечным числом этажей. А если уж он философ, и никогда не устанет спускаться все ниже и ниже, - никто не в силах угнаться за ним. К тому же, осмысленно говорить о каком-то из уровней иерархии философ способен лишь тогда, когда сам уже свободен от его власти, то есть находится на более близком к основанию этаже, и поэтому всегда превосходит тех, кто только пользуется тем, что он им сообщает.

конструктивная философия К тому же, Клеанф, ты забываешь вот о чем. Если "главный" контекст, найденный нами сегодня, - лишь поверхность, то вглядевшись пристальнее мы увидим, как он изменяет форму, будучи сам лишь игрой, подчиненной глубинным структурам, - а с ним меняется все, что над ним надстроено. Философ - тот, кто раньше других чувствует эти изменения, а потому и раньше других видит возможные альтернативы; и вся его внешняя деятельность есть попытка выбрать один из вариантов и закрепить его, используя некоторые направляющие усилия. Все остальное - лишь средство для этого. Поэтому вовсе не так уж искренен он, этот философ, даже в своих откровениях, как, может быть, хотелось бы ему самому. Даже если видимый результат его усилий - некоторый "образ мира", он имеет смысл вовсе не как "итог созерцания". Принят или отвергнут - это не имеет значения - он изменяет мир целей, ценностей и идей, разрушает одни связи и порождает другие уже самым своим появлением, - если действительно значим. Это не образ мира - это проект, и в то же время - орудие, которым философ деформирует поверхностные контексты.

Настоящая философия всегда конструктивна: цель ее не описать мир, а подтолкнуть к некоторому другому состоянию, - не столько ради мира, сколько для того, чтобы глубже продвинуться в своих исследованиях; философ как бы направляет мир по пути наибольших изменений.

Клеанф. И наибольших потрясений, - так я понимаю. Твой философ чем-то похож на провокатора.

философия как эксперимент Алкивиад. Экспериментатора, Клеанф!

Это эксперимент, и грандиозный эксперимент. Для которого нужно множество средств, людей и орудий - людей, которые были бы в то же время и хорошими орудиями, каждому из которых было бы указано его место в общей шеренге, а лучше - если сам он найдет это место и устремится к нему, радуясь и ликуя, что наконец-то "нашел себя".

Великий эксперимент. Философ - тот, кто должен соорудить эту чудовищную - чудовищно прекрасную - машину, должен найти тот рычаг, который приводит ее в движение.

Этому миру - мягкому и расползшемуся - нужен скелет. Система контекстов должна стать такой, чтобы структурировать рой отдельных вихрей энергии, собрать их в один, где каждый получит предписанную роль.

Навязать эту структуру миру контекстов; подчинить ей индивидов; распределить их в ней; загнать, вплющить, вдавить, втоптать их в нее. Подчинить - или сокрушить другие структуры, превратить их в обломки, в строительный мусор. - Этого хочет философ.

И тут ничего не поделаешь, Клеанф. Мир подобен исследователю, который ставит опыты над собой. Та его часть, что играет роль экспериментатора, есть философ, а все остальное - то, над чем совершается опыт. И значит, не философ существует для мира, а мир - для философа. Неравенство между философом и остальными предметами не является случайным или поверхностным - оно не зависит чьей-либо воли и коренится в природе вещей.

Антифонт. Совершенно напрасно, Алкивиад, ты стараешься сделать свою философию более жестокой, чем она есть. Я думаю, источник этой жестокости коренится не в ней, а в твоем личном отношении к миру. Стоит лишь несколько смягчить тон, заменить кое-какие слова - и мы получим вполне гуманную интерпретацию той же системы, которая, к тому же, и более естественно к ней подходит. Клянусь, тогда и у тебя, Клеанф, она не вызовет возражений.

Клеанф. Ты говоришь это всерьез?

принцип максимального действия и тотальная самореализация Антифонт (с выpажением наивной искpенности на лице). Я никогда еще не был так серьезен. Уж не забыл ли ты основной мотив той философии поступков, что следует из системы Алкивиада? Принцип максимального личного действия, который определяет поступки каждого индивида - "вихря энергии", - чем он будет в переводе на обычный язык? Разве не стремлением индивида реализовать себя наиболее полным образом? Разве не это есть единственная цель и каждого индивида в отдельности и общества целиком? Разве не этому служат те системы связей, в которые включается индивид? Разве они предназначены для какого-то подавления личности, а не для того, чтобы максимально помочь ей в самореализации?

Каждому помогают найти именно то место, которое больше всего соответствует его способностям и желаниям. Что плохого ты можешь увидеть здесь, о Клеанф? Разве право выбора существует для одних лишь философов? Вспомни, ведь я говорил о выборе для всех категорий индивидов. Выбор предоставляется каждому, он сам решает, какой способ самовыражения ему ближе всего. Нужно лишь вслушаться в собственные желания, - ведь именно это является принципом выбора. Даже философ действует исходя из желания поступать как философ.

А что является целью всего общества? Гармоничное согласование этих желаний, так, чтобы они не мешали, а наоборот, поддерживали, взаимодополняли друг друга, помогали друг другу осуществиться, - разве не в этом смысл натурфилософии Алкивиада?

А кто такой философ в этой картине мира? Притеснитель и господин? А может - несчастнейший из смертных? Ведь все остальные находят место в соответствии с силой и характером их желаний, он один как бы выталкивается на поверхность, столь велика и столь неудовлетворима сила его желаний - ничто не может вместить ее. И вот, он вынужден встать на переднем крае, творить буквально из ничего, из самого себя создавать совершенно новые сферы приложения сил, - и дарить их другим - чтобы хоть как-то суметь самореализоваться. Несчастный, собственной грудью прокладывает он дорогу в будущее.

Те жестокие слова, что произнес Алкивиад, - причина их - скромность особого рода, подобно тому как грубость бывает прикрытием особенно тонкой души.

У меня же, Алкивиад, твоя программа вызывает образ некого весьма труднодостижимого царства всеобщего благоденствия, где каждый проводит жизнь так, чтобы и самому получить максимум удовольствий и помочь это сделать другим, обретая в конце концов ту меру счастья, которую способен выдержать...

Ну что, Клеанф, я рассеял твои опасения?

Клеанф. Слова стали другими, - но кажется мне, дело не в словах. В подобной форме эта система действительно близка к тому, чтобы стать приемлемой, однако...

Алкивиад. ...Ей не хватает объятий и поцелуев, - так, Клеанф?

Антифонт. Тебя это не устраивает, Алкивиад?

Алкивиад. Признаюсь, я слишком односторонне изобразил положение вещей. Мой взгляд - это взгляд сверху. Мой путь - это действительно путь немногих; ведь пирамида внизу должна быть шире, и было бы неприятно, если различие интересов этих немногих и всех остальных проявлялось бы слишком явно. Ты дополнил картину и показал, что снизу она выглядит вполне привлекательно, - легче всего управлять большинством используя удовольствия и то малое счастье, которое доступно этому большинству. И если целью обычного индивида является наиболее полная самореализация, целью философа естественно становится тотальная утилизация этих жаждущих самореализации индивидов.

Впрочем, мне кажется, ты напрасно оплакал философа; соображения симметрии не всегда уместны: философия и этот клуб лесбиянок, который ты описал, - такие явления, как "самореализация", "самовыражение" или "удовольствие" - вещи несопоставимые. Почему ты не вспомнил еще "самораскрытие", "самопостижение" или "поиски самого себя"?

Клеанф. Разве теми, кто находится сверху в твоей иерархии, не движет то же стремление к счастью и удовольствиям?

Алкивиад. Наслаждение действием - сильным, свободным, властным, решающим действием - удовольствие совсем особого рода, к тому же, если речь идет не просто о власти над людьми, а о будущем всего универсума.

Но самое главное заключается в том, что счастье и удовольствие вообще не являются критерием чего-либо и, тем более, не определяют поступки философа.

Клеанф. Но почему? И разве твой философ не следует тому же, общему для всех, идеалу наиболее полной самореализации? Почему это не устраивает тебя? Он ведь тоже, в конце концов, стремится к тому, к чему направляют его желания и природные склонности.

Алкивиад. Единственный критерий - принцип максимального действия, а следование ему - это и есть высшая страсть и величайшее из наслаждений философа. О каких-то особенных склонностях и талантах речь может пойти лишь в том случае, когда их не достает для осуществления той или иной цели и приходится изощряться каким-либо образом. Ведь стратег, который не умеет осаждать города, действительно будет стараться выманить врага на равнину, но отнюдь не потому, что битва вне стен доставляет ему удовольствие, а - чтобы достичь победы. Именно это я и имел в виду.

Словом, я полагаю, потакать своим склонностям и тем желаниям, которые не хотят укладываться в общую схему максимального действия, есть нечто неприличное для философа.

Клеанф. Ты что же, полагаешь, многого можно достичь, опираясь на одно лишь чувство долга?

Алкивиад. Нет, и потому философ - лишь тот, чьи желания естественно соответствуют принципу максимальности. Наличие других желаний - признак профессиональной непригодности. Идеал философа - абсолютная вменяемость так же и в этом смысле.

Клеанф. Трудно приблизиться к этому идеалу.

Алкивиад. Ты прав, настоящая философия начинается только там, где избыток сил и желания. Жизненная энергия философа слишком велика, и потому переполняет ту область жизненного мира, что доступна и понятна каждому. Его желания не могут быть удовлетворены в этой узкой сфере. Он вовсе не питает отвращения к ее предметам, но быстро теряет к ним интерес, поскольку не может найти там достаточно широкое поле приложения сил.

Рамки обыденной жизни - первое из того, что отбрасывает философ, вместе с ее надеждами, страхами и иллюзиями. Он воспринимает мир не как нечто чуждое и враждебное, от чего нужно оберегать себя, где властвует кто-то другой и навязывает нам свои правила и законы, а как свою собственность, нечто принадлежащее ему по праву. И себя-то самого он уже не может воспринимать по-другому: из человека он превратился в некую объективную силу, одну из сил универсума, направляемую столь же объективной волей: все в нем, что не есть эта воля, становится ее собственностью и орудием: из субъекта он превращается в объект, наделенный волей к изменению.

Поэтому сама постановка вопроса о степени вменяемости кажется странной и унизительной. Философ - тот, кто всегда остается свободным и достойным свободы. Цель его - сделать так, чтобы каждый выбор во вселенной стал осознанным и свободным, то есть совершался по воле философа. А разве можно достигнуть этого, если не будет свободной даже собственная душа? Философия есть свобода, торжество свободы, - и ничто другое.

Антифонт. Ты действительно ставишь философа слишком высоко, боюсь, и я не смогу угнаться за твоим идеалом.

Алкивиад. Ты слишком строг к себе, Антифонт. Но верно, большинство из тех, кто занимается "философией", осуществляют скорее благородную и полезную миссию дождевых червей на почве языка и культуры.

Антифонт. Увы, я думаю даже, когда-нибудь и женщины начнут философствовать.

Алкивиад. Что ж, это доставит нам множество новых ощущений.

философ и его место в универсуме Клеанф. Мне кажется, напрасными оказались твои попытки, Антифонт, придать философии Алкивиада более пристойную форму. И причина этому - я согласен с тобой - не особенности системы самой по себе: источник зла лежит в фигуре философа, каким его видит Алкивиад. Насилие для такого философа - не неизбежное зло, которое нужно ограничивать, когда это возможно, а самоцель, основной принцип бытия: насилие и над собой и над другими.

Твой философ, Алкивиад, это не просто самый деятельный и энергичный из людей. Действия от избытка сил и способностей сами по себе не возвели бы его на ту высоту, на которой ты себе его представляешь. Он отличался бы от остальных смертных только количеством совершенного и степенью проницательности в некоторых конкретных вопросах, что не давало бы ему право выходить за пределы более-менее ограниченной сферы компетенции.

Ведь ты полагаешь, что, приняв определенный взгляд на мир, этот философ может совершенно отделить себя от естественного хода вещей, вознестись над ним, а следовательно - и над всеми остальными, теми, кто достаточно серьезен, чтобы не делать этого, скромными тружениками, каждый из которых достойно и без суеты делает свое дело на своем месте и не порывается объять все на свете. Он выпадает из жизни и, отказываясь от ее радостей, взамен вручает себе право насильственно вмешиваться в жизнь других, распоряжаться ею по своему усмотрению.

Я думаю, мир сможет вполне обойтись без этой мрачной фигуры. Только тогда, Антифонт, твоя апология достигнет цели: когда исчезнет этот источник угрозы.

Алкивиад. Так значит, тот философ, о котором мы говорим, - нечто искусственное и постороннее реальному миру? Фантом, плод безжизненных построений, рвущийся на свободу?

Ты прав, Клеанф, - если движение жизни остановилось, а любое воздействие может лишь вытолкнуть мир из последнего совершенного состояния и привести к худшему. Если этот мир здесь и сейчас является лучшим из миров либо сам по себе движется к такому состоянию, - или, уж по крайней мере, не движется к противоположному.

А может, все обстоит иначе? Мир меняется, и никто не гарантирует тождественность отклика. Каждое поколение приходит в свой собственный мир. Сын, желающий повторить жизненный путь отца, на деле осуществляет новый проект. Даже полагая отождествить себя с обыденной и однозначной ролью - он создает нечто новое и на новом месте: ведь исход непредсказуем.

Мир никогда не находится в покое, и раз уж мы отменили богов, было бы разумно взять на себя часть их обязанностей: обычно только плохое приходит само по себе, а потому - лучше попытаться как-то направить ход изменений: кроме нашего разума нет никакого другого, что мог бы прийти на помощь.

Ты обвиняешь настоящую философию в насилии? А насилием называешь действие - решительное и осознанное? Отвращение к насилию? - Отвращение к жизни! А причина тому - усталость и некрофилия. Настоящая философия - философия избытка жизненных сил, она возникает, когда они таковы, что было бы безумием не принимать в расчет степень их воздействия на все остальное. Философ - естественный организующий центр мирового порядка, его начало и завершение. Он тот, кто по природе оказался в точке максимального напряжения энергии желаний. И без него - без философа - эта энергия никуда не исчезнет и не прекратит свое действие: только действие это будет неразумным и непредсказуемым. Только в лице философа она наконец-то обретает разум, свободу и чувство ответственности.

Клеанф. Ответственность, о заместитель богов?

Алкивиад. Что ж, философ готов ответить за любое из действий. Беда только, некому взять у него отчет: никто ведь больше и не живет всерьез. Серьезность - качество философа. Серьезность обычных людей - лишь способ уклониться от действительно серьезных вещей, особый род легкомыслия.

Никто ведь больше и не живет всерьез. Никто ведь больше и не существует всерьез. Остальные предпочитают быть актерами, плохими актерами, которые забыли, что они-то - на сцене, которые совершенно срослись со своей ролью, не ими выбранной: чересчур натуральный страх мешает хорошей игре.

Философ же - и зритель, и режиссер, и автор сценария. Еще и актер, хороший актер - когда это нужно.

Клеанф. В этом мире актеров не будет ли и философия - игрой? Притом опасной - для окружающих.

Алкивиад. Самая серьезная из игр. - Если все считать игрой в этом мире. - Поле этой игры - мир, а фишки - все остальные игры, и их игроки в придачу.

Антифонт. Так нужно ли быть слишком строгим к миру за это? Мне кажется, Алкивиад, эта участь сама по себе - достаточное наказание, и ты напрасно раздражаешь Клеанфа, подыскивая более жесткие образы.

идеи и действия Разговор наш уходит в сторону, ведь то, о чем вы ведете спор, не имеет прямого отношения ни к философии, ни к задаче философа, ни к тому, что он собой представляет и каковы его связи с обществом. Не стоило бы смешивать личную позицию философа, то, что он оставляет, так сказать, для внутреннего употребления, с той позицией, что будет проявляться в реальных действиях. Этот личный взгляд на мир, может быть, нужен ему лишь для внутренней саморегуляции, как средство выдержать одиночество и вынужденное отдаление от остального мира. Внешние же действия, которые диктует философия сама по себе, без оглядки на философа, будут, вполне возможно, никак не связаны с этой внутренней позицией.

В чем заключается твой конфликт с Алкивиадом, Клеанф? Ты принял его горячие речи слишком всерьез и сделал вывод, несколько поспешный, что та позиция, которую занимает философ Алкивиада, непременно ведет к реальному насилию, а поскольку последнее чуждо тебе, обратил свои возражения непосредственно против источника. Так ваш спор превратился в столкновение ценностей - ценностей гуманности и демократии, которые допускают отклонение от среднего уровня лишь в той мере, в какой оно не нарушает свободу остальных, - с твоей стороны, и противоположных, которые защищают право немногих избранных, уполномоченных исключительно чувством собственного превосходства, распоряжаться жизнью и судьбой остальных и в пределе ведут к тирании, - со стороны Алкивиада. Но разве спор разрешает такие конфликты? Ценности можно принять и отвергнуть, и каждый делает выбор сам. Столкнуться могут лишь действия, - и нужно еще разобраться, случится ли это. Не будешь ведь ты, Клеанф, возражать против личных убеждений, какими бы порочными они тебе ни казались, которые на деле всегда ведут к самым добропорядочным поступкам? Ведь это было бы покушением на свободу совести.

Не столкновение ценностей открытого и закрытого общества должно быть предметом нашей беседы. Прежде неплохо бы выяснить, действительно ли внутренняя позиция Алкивиада делает его реальным врагом идеалов свободы. Нельзя забывать, философ - всегда исключение, и относится к себе именно как к исключению, не собираясь переделывать общие правила, полезные для других. Кто знает, быть может оно, это общество, само по себе настолько пронизано философией Алкивиада, что настоящему философу, что бы он про себя ни думал, придется скорее укрощать в нем эти "философские" стремления, чтобы спасти его от полного разрушения.

Клеанф. Не странно ли разделять убеждения и действия, этими убеждениями вызванные? Ведь между тем и другим существует самая прямая связь, именно это и демонстрирует нам Алкивиад.

Антифонт. Мне кажется, Алкивиад и сам еще не осознал, каких именно действий требует его философия. Он слишком захвачен ролью политика и, пожалуй, смешивает власть философа с самой обычной властью. Потому-то он и связывает своих философов с теми, кто предпочитает господство немногих. Так же как и ты, Клеанф, он сделался жертвой старой схемы противостояния демократов и их противников.

Клеанф. Напрасно ты обвиняешь Алкивиада в отсутствии логики. Философия, которая присваивает избранным право распоряжаться судьбою многих по собственному усмотрению, и есть самая настоящая философия закрытого общества. Я понимаю, сильные средства, которые при этом используются, не составляют цель в себе, но логика жизни превращает утонченное теоретическое насилие в самое обыкновенное и реальное.

Антифонт. Так значит, я прав: твои обвинения - все-таки реакция на политическую позицию Алкивиада, даже если и не на ту, что он обнаруживает явно, то на ту, которой он должен, по твоему мнению, придерживаться исходя из своей философской системы.

Клеанф. Он сам достаточно явно обнаруживает ее.

Антифонт. А что, Клеанф, если сейчас Алкивиад, убежденный мною, сам признает, и совершенно искренне, что именно общество настолько открытое, свободное и демократическое, насколько это можно себе представить, что именно такое общество действительно более всего соответствует его замыслам, - ты откажешься от своих обвинений?

Клеанф. Если только это у тебя получится.

Алкивиад. Боюсь, Антифонт, я не оправдаю твоих надежд.

Антифонт. Ты хочешь сказать, что видишь прямую связь между политической властью и той задачей, которую ставит себе философ?

Алкивиад. Одно есть средство для осуществления другого.

Антифонт. Что ж, я знаю, как обычно рассуждают в подобном случае: "Кто сможет наилучшим образом управлять государством? - Именно философы, как наиболее разумные и ответственные из граждан: при этом, с одной стороны, им легче будет осуществить собственные цели, а с другой - они сумеют и о всеобщем благе позаботиться лучше кого-либо другого."

Насколько я понимаю, Алкивиад, тебе не нужны подобные оговорки, и ты не собираешься выпрашивать власть у кого бы то ни было.

Алкивиад. Ты понимаешь меня.

Антифонт. Но значит, тем более остро встает для тебя вопрос: а что, если общество отвергнет твою заботу? Придется ведь подкрепить эту власть реальными средствами убеждения. Что это будут за средства? Не собственными же руками станут философы сдерживать недовольных? Им придется создать некий аппарат подчинения, который бы исполнял их приказы и осуществлял функции контроля и сдерживания. Механизм этот должен работать достаточно автономно, чтобы избавить философов от проблем, мало связанных с философией, - так оно и произойдет, ведь их, философов, скорее всего будет очень немного. Они, волей-неволей, ограничатся лишь общим руководством, не вдаваясь в детали.

И полагаю еще, в том, что касается методов поддержания господства, этот аппарат вряд ли сможет чему-либо поучиться у философа. Реальная политическая власть - это автономная сфера со своими задачами и собственными средствами их решения.

Вот что вижу я: эта созданная философами машина власти в конце концов осознает собственную силу и неуязвимость и освободится и от самих создателей и от всякого постороннего воздействия. А поскольку это будет очень хороший механизм, сотворенный с любовью и на века, - так, Алкивиад? - он справится легко со всеми альтернативными источниками власти и, таким образом, ни о какой свободе действия - ни о какой философии - в этом обществе не может быть и речи.

Алкивиад. Твой прогноз справедлив - но для той только власти, что опирается на голую силу. Власть философа должна опираться не столько на силу, сколько на авторитет, - тогда силовые структуры будут играть вспомогательную роль и, во всяком случае, будут так же преданы этой власти, как и все остальное.

Антифонт. Какой авторитет ты имеешь в виду? Необходимо найти такую форму авторитета, которая бы гарантировала, что на вершине пирамиды окажутся именно философы - и, тем не менее, понятна каждому. Только тогда никакая из нижних ступеней власти не сможет стать автономной.

Авторитет философа как философа не может воздействовать на толпу. Что же, тебе придется использовать какой-нибудь сомнительный и опасный образ: вождя-пророка, святого или сверхчеловека. Критерий здесь - чисто внешние признаки, а успех зависит от больше от дарований актера, чем философа.

Алкивиад. Нет, Антифонт, все эти штуки годились для наших отцов, зачем оглядываться в прошлое? Толпа становится все умнее, ее пополняют ученые, ее просвещают газетчики.

технократический тоталитаризм и его неизбежность Та система власти будет устойчивой, где каждая следующая ступень иерархии естественно вырастает из предыдущей. Каждая из этих ступеней должна нуждаться в вышестоящей и быть привязана к ней по-своему. Каждый уровень власти будет иметь особенный, свойственный только ему тип авторитета. И авторитет этот должен быть не надуманным, а вполне естественным: корениться в природе вещей. Те, кто не впишется в эту систему, будут спорить не с людьми, а с природой. И не странно, если они исчезнут естественным образом - как-нибудь сами собой - или вообще не возникнут.

Антифонт. Как ты себе представляешь все это?

Алкивиад. Не опереться ли нам на такие виды авторитета, которые естественно присущи обществу, которые оно само порождает каждый момент и без которых не может существовать, - сможет ли оно им что-то противопоставить? То, что само по себе безобидно и безопасно, обретая конечную форму становится величественным и прекрасным.

Врач, учитель, ученый, человек управления - администратор, финансист, предприниматель, политик - можно ли общество представить без них? Может ли оно обойтись без них? Каждый из них поневоле должен владеть известной долей авторитета, - иначе никто не стал бы терпеть его в этом качестве.

Есть ли что безобиднее этой картины, или естественнее? Кто всерьез обвинит кого-то из этой четверки в узурпации власти, если тот честно и со знанием дела исполняет свой долг, в рамках закона и нравственности? Уж если и обвинять, то лишь когда они не используют всех возможностей, чтобы действовать наилучшим образом и приносить наибольшую пользу. И как же не обвинять облеченного властью, если он не прислушивается к советам ученых? И как же не порицать учителя, если он пренебрегает советом врача?

Нельзя ведь всерьез управлять государством и экономикой - уже сегодня - отвергая помощь ученых, - а завтра это может окончиться катастрофой. И можно ли ее избежать, если советы ученых останутся просто советами, которые можно принять, а можно - отвергнуть? Пусть так, но тогда обладающие властью сами должны быть достаточно компетентны: чтобы сделать осмысленный выбор. Что им останется? Либо прямо отдать ученым право определять стратегии власти, либо самим преобщиться к науке. Страх помогает избавиться от предрассудков.

Так или иначе, на вершинах власти сливаются друг с другом эти два типа: ученый и человек власти. И что это будет за новый образ? Масштаб задачи таков, что здесь нужны не просто ученые, а лучшие из ученых, и не обычные администраторы, а такие, что действительно привыкли стоять во главе и хорошо узнали вкус власти. Сольются не только функции - сольются и сами типы: дополнят друг друга. Или утратит ученый в правителе свойственную ему пытливость и вкус к экспериментам? А будни власти - не избавят его от комплексов, не придадут его руке твердость? Это уже не просто ученый и не просто властитель - нечто новое грозит появиться...

Не забудем другую пару: воспитателю и врачу тоже приходится совмещать обе функции. Воспитатель - психолог по необходимости, и психолог практикующий. А врач, который лечит не тело, но душу - есть и воспитатель. Чем раньше начнем лечение - тем больше надежда на успех, - так полагает врач. Начнем лечить еще здоровых. Начнем лечить с самого детства. Быть может, лучше еще до рождения?

Образ законченный, а потому прекрасный - врач и воспитатель в одном лице: умеющий лечить - знающий, как исправить чужие ошибки или ошибки природы, - станет сам заниматься сотворением. Можно ли этого избежать?

Врач-воспитатель и ученый-властитель - имеют ли они разные цели? Индивиду придется занимать место в обществе - в том обществе, структуру которого планируют наши ученые. Может ли воспитатель с этим не считаться? Разве позволят ему такую роскошь, и не придется готовить ему таких индивидов, которые требуются власти в ее планах?

Вот, наконец, что я вижу: эти властители планируют не только действия, но и тип человека, что будет их выполнять. Я вижу их - на вершине, над обществом. Можно оспорить обычную власть в ее обыденных действиях, но чем заменить власть технократа в технократическом обществе? Властью другого, "хорошего" технократа? - Но вера в "хорошего технократа" ничем не лучше веры в "хорошего царя". Путь назад, к менее сложной системе, давно закрыт. Плебисциты меняют исполнителей; то, что раньше было источником власти, очень похоже на декорации. То, что раньше было политикой, становится представлением для народа. Плебисциты не могут вмешиваться в дела ученых; аргументы необходимости сильнее аргументов свободы. Власть ученых неотделима от них: некому с ними спорить, некому брать отчет.

Антифонт. Ты пожалуй прав, власть подобного рода может отделиться от общества и его желаний и превратить его в объект для экспериментов. Однако, я все еще не вижу места философу среди этих властителей-технократов.

Алкивиад. Как ты думаешь, Антифонт, что будет делать исследователь, который получил в свои руки абсолютную власть? Эксперимент? - но какой эксперимент? Обычно средства ограничивают масштабы эксперимента. А если убрать эту помеху? Что это будет за эксперимент? Точнее, что останется вне этого эксперимента, за его пределами? Не будет ли это тот самый, тождественный философии, тотальный эксперимент, о котором я уже говорил?

Цель стоящих на вершине этой системы совпадает с целью философа. А различие способностей порождает различие функций. Одни могут превращать общую стратегию власти в конкретные планы и действия, другие - способны выстроить эту стратегию так, чтобы придать всему наибольший размах и динамичность. В этом последнем философ превосходит всех остальных, - просто по определению. Кто еще сумеет направить мир по пути наибольших изменений? Исполнители-виртуозы нуждаются в виртуозах-композиторах. Где-то там, среди них, и найдет себе место философ.

Антифонт. И все же тебе придется дополнить эту картину, Алкивиад, и найти в ней место для структур подавления. Ты думаешь, общество не будет сопротивляться такому порядку? Путь наибольших потрясений вряд ли устроит его, даже если в целом такая система является неизбежной.

Алкивиад. Но откуда возьмутся те, кто захочет спорить? Есть ведь кому позаботиться: там, где не поможет воспитание, поможет лечение. И если все-таки выйдет ошибка, - что ж, поверь мне, Антифонт, кто не найдет себе места, сам пойдет в сумасшедший дом и будет искренне благодарен за исцеление. Но лучше до этого не доводить, стратегии власти не должны допускать сбоев: нужно сразу создавать людей такими, какими они должны быть.

Ты видишь, Антифонт, нет нужды в каких-то особенно строгих и бесчеловечных органах убеждения, можно обойтись без тайной полиции.

Антифонт. Что ж, такая система действительно будет устойчивой, - но лишь при одном условии: степень подавления индивидов должна быть гораздо большей, чем при обычном порядке вещей. Ибо власть, в основу которой положена голая сила, может закрыть глаза на любые проявления свободы подвластных, лежащие вне политической сферы. Власть же, опирающаяся в основном на подавление индивидов изнутри, не может позволить себе такого. Ведь любое осмысленное проявление свободы по отношению к господствующим нормам, в какой бы сфере оно не возникло, будет для нее чрезвычайно опасным, поскольку, во-первых, само по себе выходит за пределы применимости внутренних механизмов принуждения, то есть нейтрализует главное средство, которым располагает такая власть, а во-вторых, становится источником заражения для остальных индивидов, распространяя собственные воспитательные импульсы и вступая в конкуренцию с импульсами, исходящими сверху. Стратегии воспитания и лечения должны быть достаточно радикальны, чтобы исключить сколь-нибудь продолжительное существование таких альтернативных источников власти. Общество следует полностью изолировать от всех воздействий, кроме тех, что идут сверху и по прямой линии.

Алкивиад. Ты прав, любая конкуренция должна пресекаться в корне.

Антифонт. Но все это сохраняет смысл, лишь если вершину иерархии занимают философы. Ведь та эволюция, о которой ты говорил, вовсе не так уж неизбежна. Самые высшие ступени могут быть заняты и более консервативными индивидами, и более либеральными, - врагами философов. Вопрос в том, кто сделает это первым.

Алкивиад. В этом и состоит роль философа - направить эволюцию в нужную сторону. Победа на этом этапе даст ему в руки весь мир и навечно. Раз сформировавшись, эта система больше нечувствительна к воздействиям снизу.

Антифонт. Тебя не пугает эта устойчивость?

принцип отбора Ответь мне, Алкивиад, кто может достоверно установить о каком-либо человеке: философ он или нет?

Алкивиад. Кто это сможет сделать лучше философа?

Антифонт. Но сам философ, всегда ли он сможет это установить?

Алкивиад. У тебя есть возражения?

Антифонт. Мне кажется, мы нашли уже единственный верный критерий - максимальность действия. Любые дополнительные условия - например, одобрение и неодобрение другого философа - будут, в лучшем случае, лишь выделять какой-то избранный тип философа и отбрасывать все остальные типы.

Алкивиад. Но можно исходить именно из этого критерия: оценивать действие и его размах.

Антифонт. Последствия действия могут наступить не сразу. К тому же, ты можешь оценить лишь тех, чья способность к действию не слишком превосходит твою собственную. Чтобы видеть что-то, нужно иметь глаза для этого, а ведь разница в рангах может быть очень большой, так что подлинно философские действия другого ты будешь воспринимать всего лишь как досадную помеху своим собственным.

Представь теперь, некая группа философов осуществила твой проект. Замкнув иерархию - ведь только так сумеют они сохранить устойчивость - они никогда не смогут быть уверены, что не оставили "за бортом" другого философа, который, возможно, превосходит как философ их всех вместе взятых. Отрицать это невозможно, настоящий судья - только сам универсум. И поскольку все каналы воздействия и даже попытки такое осуществить надежно перекрыты этой правящей группой - наша власть очень заботливо следит за сознанием и подсознанием своих подданных, - вряд ли он сможет что-либо сделать.

В результате, мне кажется, эта картина не очень-то согласуется с принципом максимальности: успех одной группы философов заведомо устраняет другие, спектр философии чрезвычайно сужается.

Алкивиад. Если уж твой непризнанный философ действительно так велик, - пусть он найдет какой-нибудь выход.

Антифонт. Но если ты полагаешь, что даже совокупная сила общества, руководимая людьми, которые знают, чего они хотят, имеющая при этом единственную задачу - уничтожить философа, все равно не сможет ничего с ним поделать и даже помешать сколько-нибудь его намерениям, - зачем тогда вообще философу политическая власть? Она скорее будет стеснять его, как слишком узкая обувь, и к тому же выставлять на всеобщее обозрение, подвергая излишней опасности.

Алкивиад. Пожалуй, я несколько преувеличил. Нельзя избавиться от влияния окружающей действительности: любой из каналов воздействия имеет в ней один из своих этапов.

Что ж, философия требует жертв - придется пожертвовать некоторой частью философов, - пусть это будет наказанием за нерасторопность.

Нельзя слишком многого требовать от судьбы. Достаточно и того, что трудности идентификации не мешают мне вынести решение относительно себя самого.

Антифонт. Хорошо, допустим, некоторой избранной группе философов удалось прийти к власти. Но те же проблемы встанут при передаче власти от одного поколения к другому - они ведь не будут жить вечно. Каким образом старшее поколение философов сможет избрать достойных преемников? Любая система испытаний не сможет дать больше, чем в нее заложено.

Алкивиад. Можно сделать критерием самих себя: отбирать или воспитывать собственные подобия. Я не вижу здесь ничего невозможного: найти такой принцип отбора, который позволил бы выявлять хотя бы таких философов, что принадлежат к тому же типу, что и основатели. Созданный на века, этот принцип позволит избежать постепенной деградации, претенденты будут сравниваться всегда как бы с исходным, наиболее чистым образцом.

Антифонт. Может быть ты сумеешь, исследовав сам себя, выявить те черты, что делают тебя философом, но как определить их наличие, изучая внешние проявления? Как сможешь ты опознать подражателей? Что противопоставишь мимикрии? Даже неразумные животные, совершенно бессознательно, через несколько поколений начинают подражать нужному образцу, если это становится выгодным. А человек - на что способен он?

Но главное возражение вот какое: я думаю, "принцип отбора философов", тем более - созданный на века вперед, есть абсурд, противоречие в себе. Философ по определению - принцип отбора всех принципов. Нет ничего, что могло бы связывать его в этом, - или же он не философ. Тем-то и отличается философия от всего другого, что должна обходиться без оснований, взятых со стороны и тем более - навязанных силой, и даже определение философии устанавливает она же сама, - ты говорил это сам, если мне не изменяет память. Так может ли быть философом это создание, выбранное по "принципу отбора философов"? Во всяком случае, это будет нечто вторичное по отношению к этому принципу, нечто связанное им изначально.

Я думаю, этим путем мы не получим даже и какую-то частную разновидность философа: это будет вообще не философ. Задачи разных поколений предъявляют к философу совершенно разные требования и, следовательно, навязывают разные внешние характеристики, - а их ведь только и можно сделать критерием отбора. Совпадение может быть только случайным. Каждое новое поколение философов само определяет, что именно есть философия и чем должен быть философ, само определяет этот набор вторичных признаков, - только потому-то они и есть философы. Поэтому, создавая какой-то принцип отбора, этим мы как бы говорим: то что будет отобрано по этому принципу - заведомо не философ.

То что для данного поколения было необходимым дополнением к основному философскому импульсу - и совершенно от него неотделимым в глазах этого поколения, - в изменившихся условиях может оказаться непреодолимым препятствием для новых направлений действия, сковывать и совершенно подавлять этот импульс, тем более, если он не особенно-то и был изначально: ведь непосредственно доступен отбору не сам он, а его производные. Все дело в том, что наблюдению доступны лишь следствия этого импульса, его явление в данной конкретной обстановке. Философ может сделать критерием отбора только сумму этих следствий - то что он наблюдает у себя, - и лицо, являющее ее, действительно будет подобием философа - в ситуации данной эпохи; но если обстановка изменится, то, что не содержит причины, не сможет породить и новый набор следствий, адекватный новым условиям. Если у настоящего философа таких проблем возникнуть не может - просто по определению, - то о "философе", отобранном по этому принципу, ничего такого сказать нельзя. В новых условиях он может оказаться лишь подражателем, консерватором и ретроградом. Это не имело бы никакого значения само по себе, но власть и все ее средства ты собираешься передать именно в их руки. Система твоя такова, что если философы исчезнут наверху - в любом другом месте они будут лишены какой-либо возможности действовать.

Может быть, все и обойдется - но риск огромен, ведь в случае провала философия исчезнет - и навсегда.

последствия радикального проекта И вот что нас ожидает на этом пути: подчинив себе общество мы заведомо пресекаем деятельность таких людей, которые, возможно, больше нас имеют право на эту власть. Далее, в своих преемниках мы уверены еще меньше, чем в самих себе: а ведь осуществляя выбор, мы тем самым подавляем более достойных, снова присваивая себе ту роль, на которую явно не годимся.

Кроме того, мы постоянно опасаемся за собственную свободу: ведь те мощные силы, которыми мы располагаем и с помощью которых подчиняем общество, могут вырваться из наших рук - что бы ты ни говорил - и повернуться против нас же самих. А ведь это будет означать полную гибель и философии, и самой ее возможности - причем не только сейчас, но и на будущее: ведь в борьбе за политическую власть существенны отнюдь не те качества, что делают философа философом.

Что же мы имеем в результате? Применим к этой ситуации критерий максимального действия - максимально свободного действия, которое оставляет наибольшую свободу для последующих действий. Мы теряем очень много вариантов, а оставляем лишь один - тот, который менее всего сопряжен с надеждой на успех. В самом же лучшем случае: если и мы сами окажемся действительно философами, и избежим гибели от собственного творения, и не сможем уничтожить альтернативную философию, - мы получим лишь то, что философы, вместо того чтобы заниматься своим делом, тратят усилия на борьбу друг с другом, совершенно непонятно зачем.

А если наоборот? Если мы - всего лишь обычные жалкие властолюбцы, если последователи наши - и того хуже, если более грубые силы, которые приведены нами в движение, сбросят в конце концов нас самих, и если при этом не только все настоящие философы будут уничтожены, но похоронена даже и возможность философии, - что мы получим в итоге?

Так вот, я думаю, если мы всерьез относимся и к философии, и к тому критерию, которым должен руководствоваться философ, - следует отвергнуть даже мысль о власти такого рода.

Философ имеет преимущество перед любым другим, лишь поскольку действует как философ. Войдя же в плоскость обычной борьбы за власть, с ее жесткими правилами, он уже ничем не превосходит любого другого претендента, - глупо было бы делать исход этой борьбы главным судьей в том, что касается философии.

Так зачем же философу использовать чужое оружие? Ведь у него есть собственные рычаги воздействия, такие, которые принадлежат ему одному, и никто другой не в состоянии ими воспользоваться - если только не превратится при этом в философа. Разве не признание в профессиональной неполноценности философа то, что ему становится недостаточно этих собственных средств? Сила и авторитет - слишком грубые орудия. Философ - не плотник, а пианист. Он может, конечно, взяться и за топор, но рискует потерять при этом легкость пальцев. Осторожное точечное воздействие - вот чем он должен ограничивать себя. Разумеется, если придет нужда, он может добиваться и власти - но будет использовать при этом самые легальные и законные средства, ведь нарушив равновесие в обществе он больше потеряет, чем выиграет.

Алкивиад. Что ж, ты почти убедил меня, но я не вижу иного пути: если философы откажутся от реальной власти, она попадет в другие руки, и мы, возможно, получим еще более мрачный результат.

идеал экспериментатора и открытое общество Антифонт. Так давай же определим, каким должно быть общество, чтобы этого не произошло. И даже больше: общество, идеальное для деятельности философа.

И кажется мне, что первое условие мы уже нашли: необходим некий минимум безопасности для философа, желающего действовать. Государственная власть не должна быть слишком ревнивой по отношению к возможным конкурентам. А лучше всего - если любая внешняя власть будет ограничена лишь очень узкой сферой. Причем границы этой сферы должны быть достаточно жестко определены, а права индивида - ограждены от произвола четкой системой законов.

Ты согласен со мной?

Алкивиад. Я согласен, это необходимое условие. Но будет ли оно и достаточным? Ведь общество, опирающееся на законность и сдерживающее произвол власти, тем не менее может иметь весьма жесткую и статичную структуру, неспособную к изменениям. Как, не имея реальной власти, сможет философ вывести его из состояния покоя?

Антифонт. Так потребуем, чтобы оно не было статичным и само по себе стремилось к развитию. Наше общество должно содержать минимум жестких связей, а все его системы - способны изменяться. Словом, оно должно быть восприимчивым к новому и достаточно сильному конструктивному импульсу. Тогда и философу будет легче направить его по пути максимального действия.

Алкивиад. Но динамичность общества как целого и даже отдельных его систем сама по себе еще не дает философу такой возможности. Ведь он, будучи отстранен от прямой власти, не сможет воздействовать непосредственно на эти системы: его собственные средства воздействия рассчитаны на индивидов, а последним, в принципе, ничто не мешает быть консервативными и невосприимчивыми к внешнему импульсу, несмотря на динамичность систем.

Антифонт. Так значит, наше общество, для того чтобы быть по-настоящему открытым конструктивному импульсу, должно быть еще и обществом открытых индивидов: свободных, независимых и восприимчивых к новому.

Алкивиад. Восприимчивость к новому необходима, но что нам даст свобода и независимость индивидов?

Антифонт. Личная свобода индивидов - в самом широком смысле этого слова, - я подозреваю, сама по себе влечет множество полезных следствий. Например, увеличивается вероятность возникновения и беспрепятственного развития новых философов.

Алкивиад. Согласен, но для этого можно ограничиться свободой некоторой избранной части общества: проводя, например, отбор по уровню интеллекта. А остальные? Не будут ли они менее восприимчивы в силу свободы?

Антифонт. Как раз наоборот. Ведь следствием свободы и независимости индивидов является углубление индивидуализации: когда индивид, ощущая свою самобытность и исключительность, фиксирует внимание на собственной неповторимости, его отношение к себе становится более интимным, - а значит, он и более уязвим, теснее привязан к конечному, к тем "стыковочным элементам", о которых ты уже говорил и которые собирался использовать.

Абсолютная вменяемость философа приводит его в совершенно противоположное состояние - он скорее теряет интерес к частным и несущественным особенностям своей личности - а значит, обращается в абсолютную невменяемость к любому воздействию, не опосредованному философией. Ведь любое воздействие в ментальной или идеологической сфере либо приветствуется философом, если увеличивает его силу, либо же, если препятствует этому, - просто не существует для него. Обычный же человек, с одной стороны, весьма болезненно воспринимает любое воздействие подобного рода (если вообще способен заметить его действие на себе), а с другой стороны - не имеет реальных средств противодействия.

Словом, свобода и обостренное сознание собственной индивидуальности либо делают человека философом, либо ставят его на службу философа - как человека действия ради действия, - либо превращают в идеальное средство для экспериментов и наблюдений, когда человек сам ощущает себя пациентом, существом страдательным и податливым. И каким бы гордым и независимым ни был он внешне - это гордость и независимость женщины: нужно только подобрать ключ.

Алкивиад. Но может быть, Антифонт, все-таки имеет смысл ограничить некоторые проявления свободы индивидов? Ведь так можно зайти слишком далеко.

Антифонт. Многообразие индивидов, плод абсолютной свободы, обеспечит нам и многообразие возможностей - многообразие объектов, - это будет просто рай для исследователя, склонного к экспериментам. И что самое замечательное - при обилии этих объектов опыта философу не придется даже вмешиваться в ход эксперимента: все варианты будут испытаны сами собой, - остается только наблюдать, и может быть - ты прав - сдерживать иногда чрезмерную активность этих свободных индивидов, которые часто готовы проделать друг над другом такие опыты, какие не придут в голову и самому мрачному из философов.

Но если локальная свобода - свобода индивидов как индивидов - и приводит иногда к извращениям, даже самым крайним, - не следует вмешиваться, пока это не слишком мешает существованию общества и безопасности остальных индивидов.

Алкивиад. Пожалуй, ты прав.

Антифонт. Так что же мы получили в конце концов? Есть и широчайшее поле возможностей, и отсутствие серьезного противодействия - ведь то, что есть в таком обществе, скорее не сдерживает, а возбуждает - и, наконец, при всем этом, сам философ находится в полной безопасности. Это ведь в жестком, закрытом обществе власть тотальна, стремится проникнуть во все сферы жизни и не терпит конкурентов. А в нашем - никто и не стремится перекрыть те каналы воздействия, которые привык использовать философ.

Такое общество просто беззащитно перед философом, как бы само отдается ему в руки.

Чего же еще нужно желать? Если уж философам непременно нужно составить заговор и действовать напролом, тот режим, который они, по зрелом размышлении, установят, и будет самым настоящим открытым и свободным обществом.

Различие рангов, заключенное в природе вещей, само по себе настолько велико, что не имеет смысла его подчеркивать: любые добавки все равно будут ничтожны и могут только помешать: побои - вовсе не лучший способ привлечь женщину.

Алкивиад. Я сдался, Антифонт, ты действительно прав.

Антифонт. Очередь за тобой, Клеанф.

Клеанф. Что ж, мне придется признать, что эта философия на практике не противоречит идеалам открытого общества: или, по крайней мере, не стремится его разрушить. Хотя аргументы твои, Антифонт, иногда мне казались странными. Объясни, однако, что ты имеешь в виду, когда ведешь речь о каких-то таинственных рычагах воздействия, известных философу и доступных только ему одному?

средства воздействия на общество Антифонт. Ты подозреваешь что-то особенно кровожадное? Я имею в виду самые простые и безобидные вещи.

Скажи мне, Клеанф, если философ, с одной стороны, чувствует себя в безопасности, а с другой - имеет достаточно возможностей, чтобы действовать ненасильственно, - а именно так обстоят дела в открытом обществе, - будет ли он вступать в конфликт с этим обществом относительно тех вещей, которыми это общество более всего дорожит? Я имею в виду свободу и общее благосостояние, ведь все остальные сферы жизни оно оставляет гражданам на их собственное усмотрение.

Клеанф. Видимо, не будет, раз уж философу, как ты убедил нас, выгодны свобода и благосостояние общества.

Антифонт. Значит в том, что касается свободы и благосостояния, цели философа и общества совпадают, а в остальном - не могут вступать в противоречие в силу устройства самого общества.

Но может быть, возможен конфликт иного рода: общество недостаточно разумно, чтобы преследовать свои же собственные цели, и философу приходится направлять его на верный путь? Но скажи мне, Клеанф, если нам нужно указать человеку на вещи, которые могут быть полезны ему, какой способ воздействия наиболее эффективен? Не будет ли этим - изощренным и коварным, как ты ожидаешь, - методом воздействия самый обычный совет, использующий обоснованные, рациональные аргументы?

Клеанф. А что, если он, этот человек, не захочет нас слушать?

Антифонт. Ты опасаешься, в этом случае появится соблазн взять дубину и отходить его как следует? - Пожалуй, это будет еще глупее, чем не слушать чужих советов. Так что же мы будем делать? Как сам бы ты поступил, если какой-нибудь действительно близкий тебе человек собирался бы совершить глупость и не хотел бы слушать ничьих советов?

Клеанф. Кажется, я понимаю тебя. Пожалуй здесь остается только одно: если эта глупость безобидна - пусть себе совершает, если же существует опасность для него или для других, нужно принять какие-то меры, свести ее до минимума, или, если уж поздно, - исправить последствия.

Антифонт. Так почему же философ должен поступать иначе по отношению к обществу?

Клеанф. Я не спорю, цели и желания его могут быть самыми благовидными, - но боюсь, что для их достижения он не ограничится только рациональной аргументацией и действиями, лежащими в рамках закона.

Антифонт. Какими же средствами он еще располагает в качестве философа? Чего именно ты боишься?

Клеанф. Существуют и другие, внерациональные способы убеждения, когда оно обращено не к рассудку, а на другие стороны личности, воздействует непосредственно на структуры бессознательного. Согласись, это средство гораздо надежнее - когда мы общаемся с людьми не очень умными и не вполне вменяемыми, - а потому - соблазн использовать его очень велик.

Антифонт. Но разве же в обладании таким искусством состоит разница между философом и не философом? Ведь философ вряд ли превосходит в этой сфере кого-либо другого, кто наделен соответствующими способностями. Именно поэтому он не только сам будет избегать подобных приемов, но и общество постарается сделать менее восприимчивым к таким, иррациональным, способам воздействия. Ведь его влияние на общество будет тем значительнее, чем более будет оно разумным, открытым и восприимчивым к рациональным аргументам.

Или, может быть, он чувствует себя слабым, когда речь идет об использовании разума или о действии, опирающемся на знание? Но в этом философа - если только он действительно философ - превзойти не может никто: ведь это и есть поле его интересов. А потому, в своих отношениях с обществом он будет подчеркнуто рациональным - в воспитательных целях. Ему выгодно поддерживать прагматичные и реалистические тенденции и бороться с любыми попытками уйти от реальности - в миф, мистику или игру словами.

Какие же еще средства воздействия нужны философу? Где еще он чувствует себя более уверенно? Конечно, разум присущ не ему одному, - но в том-то и заключается сущность философа: он или превосходит всех в этом смысле, или готов - и способен - поучиться, если это не так; в этом открытом обществе он открыт более всех других.

Клеанф. Что же, ты успокоил меня. Действительно, получается так, что этот философ проявляет себя вовне просто как наиболее способный и деятельный член общества: если это касается познания, он стоит на границе неизведанного, если действия - это действие на грани возможного, притом максимально серьезное и осознанное. А что же тогда, по-твоему, есть философия сама по себе, в собственном смысле этого слова?

философия - конструктивная мета-игра Антифонт. Ты прав, именно так и влияет философ на общество. Но не одним только количеством отличается действие философа. Дело в том, что обычному человеку присуще вживаться в какую-нибудь близкую ему сферу мира, играть по раз и навсегда установленным правилам: сам по себе человеческий мир слишком склонен играться в старые игры. Философ - он естественно дополняет эту картину, делает мир более жизнеспособным. Ведь он по своей природе ближе не к тем, кто любит играть, а к тем, кто предпочитает создавать эти игры - устанавливать правила. В этом и заключается роль философа: по мере необходимости открывать новые области мира действия и корректировать старые, если эти процессы по каким-то причинам не могут произойти "изнутри", в ходе самой игры.

Словом, когда открывается новая перспектива и никакая из существующих игр не стремится заполнить нишу, в дело вступает философ и запускает новую игру. Далее она начинает развиваться сама по себе, как правило, обходясь уже без его помощи.

Иногда наступает необходимость иного вмешательства: когда процесс взаимоподгонки и согласования разных игр не может произойти естественным образом. Философ следит за тем, чтобы Игра Игр - весь человеческий мир целиком - работала гармонично.

Итак, философ вступает в игру, когда люди знания замыкаются в узкой сфере своей науки и не хотят реагировать на новые возможности, а люди действия превращают свои поступки в простую реакцию на внешний импульс или вообще отгораживаются от реальности, обращают свою деятельность в самую настоящую игру, без всяких оговорок, единственной целью которой является она же сама.

Философ - единственный, кто по роду занятий обращен к совершенно новым возможностям - тем, которые сами по себе не смогли бы уложиться в рамки известных видов деятельности. А ведь возможности этого рода, возможности знания и возможности действия, - как видим мы, обращая взгляд на прошлые эпохи, - возникают постоянно, уже в силу развития и того и другого, сам - успешный или нет - процесс функционирования старых способов действия порождает возможность совершенно новых.

Не только философ ищет новое, но та новизна, что нужна философу, - новизна не вида, но рода; все остальное он оставляет ученым и людям действия, хотя, скорее всего, ему нужно быть либо тем, либо другим, а может быть - и тем и другим вместе.

Что же касается философии в узком смысле слова, как средства, как некоторой теории, - ты, Клеанф, знаешь лучше меня, что это такое.

Клеанф. Наука о контексте?

Антифонт. Именно так; и как любая наука, она должна не только позволить ориентироваться в изучаемом ею предмете, но и предоставить средства воздействия на него. Отличие от других наук состоит лишь в том, что предмет философии включает в себя ту сферу, где знание и действие ближе всего друг другу, где информация превращается в диспозицию к действию. И то, что дает нам в руки средство воздействия на этот предмет, само по себе может оказаться таким средством.

- конструктивное искушение Теория опирается на известное, но следствия продолжают ее в пространство еще неведомого. Следуя этими путями, можно столкнуться с Новым. А если теория вообще не ставит иной цели? Конструкция - сама по себе значения не имеющая - поднимается в том направлении, откуда ожидают наибольший прирост знания и действия, и направляет туда все остальные движения, включает все в тотальность эксперимента, - становится лестницей в еще пустое пространство и, превращая декорации в реальность - сменяя одни декорации другими, - делает неизбежным выбранный путь. Это можно назвать искушением, если хочешь, - конструктивным искушением.

Ведь именно это отличает философскую мысль от всякой другой: набросок состояния дел в универсуме, который она предлагает, на самом деле имеет вполне конструктивные цели, возводит одни пути и разрушает другие, при этом еще и возбуждая желание поступать наилучшим образом.


вернуться к остальным текстам по метафилософии