Сергей Корнев

Когда старое становится новым

Комментарий к тексту "Младоверие" Вадима Штепы


Термин младоверие в первый момент может показаться не вполне удачным (в частности, из-за созвучия с "маловерием" и "младотурками"), - пока не начнешь понимать, что самим своим звучанием он устраняет одно очень важное недоразумение. В обыденном понимании истории произошло какое-то абсурдное переворачивание: старообрядцы воспринимаются как блюстители древней старинной формы (да и сами, судя по наименованию, часто именно так о себе думают), а приверженцы Никона - как новаторы и реформаторы. На самом деле "возвращение к более древней и правильной" форме - это лозунг именно никониан. Консерваторами и буквоедами были как раз они и поддержавшая их окостеневшая южная церковь (собственно сирийско-малоазийское, византийское "древлеправославие", которое застыло едва ли не со времен Никейского собора). "Старообрядцы" же, особенно беспоповских согласов, с точки зрения формы были как раз новаторами, именно в их лице православие проснулось после тысячелетней спячки и снова превратилось в живую, динамичную религию.

Ни на йоту не отходя от логики и духа церковной традиции (в отличие, например, от западных протестантов), во всех сферах религиозной жизни они совершили серию головокружительных скачков. Тут, пожалуй, слово "религия" уже не подходит. С точки зрения глубины и разнообразия новаций это можно сравнить только с взрывной эпохой I-III века, когда в мире идей все кипело и бурлило, и чуть ли не каждый день рождалось новое самобытное вероисповедание. "Древлеправославие" является "древним" не по форме, а по духу, как возвращение (в смысле "вечного возвращения") того же самого мощного духовного импульса, который когда-то породил христианство. Никогда до этого в истории России проблемы веры не вызывали столь мощного духовного напряжения и прорыва вперед.

Идейное богатство и искренность духовных исканий, которые мы там находим, это, кстати, дополнительный повод для национальной гордости и веская причина поставить старообрядческий метафизический поиск в центр духовной культуры XVIII-XIX веков, а всю остальную культуру этого времени рассматривать как несамостоятельную и зависимую (частично от Запада, частично - от этих духовных поисков, быть может не прямо, а на каком-то мистическом уровне). Политическую историю тоже необходимо вписать в этот контекст. Было бы интересно, например, рассмотреть русский марксизм как одно из нетовских согласий, или выяснить, как именно повлияло на юного Сталина общение со староверами, с которыми он сошелся во время учебы в семинарии, незадолго до того, как принял облик марксиста.

Интерпретация раскола как борьбы младоверия новой церкви с маловерием ветхой гораздо более радикальна, чем у нынешних неофитов с Рогожки, и существенно ей противоречит. У них это именно "старо"-обрядчество, конкретный осколок некоего древнего наследия, а у приверженцев младоверия - принципиально новое, только рождающееся духовное движение, которое еще неизвестно чем станет, когда разовьется. В то время как одни ведут речь об архаике, о возвращении к Византии, у других, наоборот, - анти-Византия, бунт против Византии и ее целиком реактивной, оборонительной миссии. Вместо этого - открытая дверь самобытному творчеству. Именно свобода, раскованность, устремленность в будущее объявляются главными добродетелями "старообрядчества", в противоположность старческому византийскому вероисповеданию. С этой точки зрения термин "младоверие" не так уж плох, как может показаться вначале.

Речь, вполне возможно, идет о рождении принципиально новой религии на базе древнего православия. По Шпенглеру, например, католичество лишь по форме сходно с ближневосточным "магическим" христианством, а на самом деле представляет собой совершенно новую религию, чисто западно-европейскую. Точно так же в старообрядчестве под формой византийского православия рождается совершенно новая, автохтонно-русская религия. С этой точки зрения "признание" никонианством своих "перегибов" и призыв к объединению выглядят примерно так же, как если бы раввинский синедрион посмертно реабилитировал Христа, признал его заслуги (как пророка и чудотворца), конфисковал у Иуды 30 сребреников и призвал христиан вернуться в лоно ветхозаветной религии. В решении собора РПЦ примириться со "старообрядчеством" через признание двоеперстия и т.п. изначально заложено некое приземление полемики: как будто главная тема спора - различие обрядов, а не радикальный разрыв в эсхатологии, теологии, взгляде на мир, в самом ощущении жизни.

Новая ветвь православия тем и отличается, что она свободна, не завершена в своем развитии. В силу этой свободы и открытости к новому вы при желании можете считать себя не в меньшей степени законными представителями "старообрядчества", чем официальные иерархи какого-нибудь из согласий (скажем, Белокриницкой иерархии). Учитывая существование таких толков, как нетовщина, никаких формальных признаков старообрядчества ("это - оно, а это - уже нет") выдвинуть невозможно. Вы имеете легитимное право создать свой собственный толк или согласие в старообрядчестве, с самой крышелетной доктриной, а будет это игрой или всерьез - зависит только от вас, а не от какого-то уполномоченного органа с печатью. Точно так же какому-нибудь гностику II века было наплевать на всякие мандаты и дипломы. Тут реализуется ситуация "непосредственного веротворчества", "без посредников и оценщиков".

Эта незаконченность, свобода - огромный потенциал, в том числе и с точки зрения миссионерства. Богатство старообрядческих доктрин можно ввести в максимально широкий контекст, сделать его модным и даже престижным. В определенных границах была бы полезной некоторая "пелевинизация", "кастанедизация" или "гребневизация" старообрядчества (чтобы вытеснить "буддизм" и другие иноземные веяния из ниши модных увлечений молодежи). Важнейший фактор тут - предоставляемое поле для свободного творчества, когда амбициозный художник или музыкант будет ощущать себя не просто транслятором, но и творцом нового мифологического содержания. Здесь и только здесь какое-нибудь "техно-православие" или "рок-православие" может быть не просто приколом, но вполне законной и полноправной нишей, не менее легитимной, чем государственная церковь со всеми ее регалиями и медалями на ошейнике.

Это пространство свободы, на всех уровнях прекрасно уживающееся с верностью корням, и есть самое ценное в младоверии. Наша старая русская вера оказалась более современной и более соответствующей стилю эпохи, чем все наиновейшие культовые подделки в стиле New Age. Старообрядцам-беспоповцам парадоксальным образом удалось сочетать несоединимое: наиболее автохтонное и самобытное сообщество русского народа в то же время было и самым свободным, самым решительным на эксперименты в области духовного. Сочетание свободного взлета фантазии с безусловной приверженностью традиции настолько непривычно и невозможно в нашу эпоху, что кажется каким-то осколком Золотого века, когда Традиция и жизнь неразрывно переплетались. Эта связка вольной воли и самобытности, традиции и изобретательности, и есть ключ к будущему России, то чему нам всем следует поучиться.
 
 

22 февраля 2000